Проделки хитрецов (Вступительная статья)

Сказочный плут, он же мудрец и озорник-острослов, или, как называют его фольклористы, трикстер, - один из самых живых и любимых фольклорных персонажей. Трудно найти сюжет (Мы имеем в виду типовые фольклорные сюжеты, содержащиеся в указателе Антти Аарне или в других указателях, составленных по его системе.), в котором в той или иной форме не содержалось бы забавной или серьезной, злой или доброй, грустной или веселой плутовской проделки. Трикстериада - неотъемлемая и весьма существенная часть мирового повествовательного фольклора. Уже по одному этому проделки хитрецов заслуживают самого пристального внимания и изучения. Вот почему книга о таких проделках может стать не только занимательной, но и полезной: ведь она даст какое-то представление о некоторых характерных чертах повествовательного фольклора вообще. Разумеется, для этого она должна обладать максимально возможной полнотой.

Но как быть, если весь сборник ограничен тридцатью листами? Очевидно, что в данном случае потребуются исключительная экономия книжной площади и наиболее рациональное расположение материала. Именно таким образом мы и попытались справиться со стоящей перед нами задачей. Было решено: а) стараться не повторять сходные сюжеты и эпизоды; б) при прочих равных условиях выбирать для публикации тексты меньшего объема; в) подлежащие опубликованию более длинные повествования приводить, если это возможно, в несколько сокращенном виде, опуская эпизоды, уже имеющиеся в сборнике; и, наконец, г) представить фольклор каждого отдельного народа не более чем двумя знаменитыми хитрецами - одним в облике человека и другим в облике животного или зооантропоморфного существа.

В результате проведенного отбора нам удалось "вместить" в книгу около пятисот текстов, принадлежащих творчеству ста двадцати народов мира и содержащих в своем составе свыше восьмисот различных типовых сюжетов. Конечно, по сравнению с мировым фольклорным фондом это капля в море. Но, как говорят на Востоке, "не обязательно выпить все море, чтобы узнать, что вода в нем соленая".

Будучи, в общем, того же мнения, мы постарались увеличить содержательную емкость предлагаемой книги, используя типологическое сходство фольклорных текстов. Для этого мы ввели в сборник специальную "вспомогательную" часть, состоящую из двух небольших разделов. В первом из них - "Рассказы о состязаниях" - на примере разработки одного типового сюжета у разных народов мы даем как бы горизонтальный (или синхронический) срез современного повествовательного фольклора, а в другом - "Рассказы о мнимом уходе" - на примере разработки другого сюжета (точнее, его конструктивного элемента) на разных стадиях его развития даем как бы вертикальный (или диахронический) срез того же фольклорного фонда. Благодаря такой "хитрости" указанные разделы превращаются в своеобразный ключ к "пространственной расшифровке" основной части книги и фактически увеличивают ее полезный объем в десятки и даже сотни раз.

Безусловно, значение вспомогательных разделов не сводится к этой задаче, как, впрочем, и к вопросу о типологическом сходстве фольклорных сюжетов в синхронии и диахронии. Вспомогательные разделы помогут нам рассмотреть (или хотя бы поставить) и некоторые другие, не менее интересные вопросы теории фольклора, а именно: о многоплановости произведений устного народного творчества, о композиционной и смысловой трансформации фольклорных текстов, а также об определенном изоморфизме повествовательных жанров и пословично-поговорочных клише.

Для начала обратимся к первому разделу вспомогательной части сборника и кратко проанализируем рассказы о состязаниях, в частности о беге наперегонки.

Рассказы о состязаниях

Вероятно, каждый из нас помнит с детства забавную немецкую (гриммовскую) сказку о том, как два братца ежа "бегали наперегонки" с зайцем, став у разных концов канавы, или русскую сказку о хитром раке, который "обогнал" лису, прицепившись к ее хвосту. Обе эти сказки являют собой типичнейшие образцы рассказов о состязании, распространенных по всему миру. Пожалуй, нет ни одного народа, в фольклоре которого нельзя было бы отыскать мифа, сказки, басни или анекдота с таким или подобным сюжетом. Последнее обстоятельство и делает рассказы о состязаниях чрезвычайно удобными для наших целей, тем более что сами эти рассказы, как правило, очень коротки.

В первом разделе вспомогательной части книги помещено 47 текстов о состязаниях, в том числе 31-о беге и плавании наперегонки. Восемнадцать из них в точности повторяют сюжет гриммовской сказки "Еж и Заяц" или русской сказки "Лиса и Рак" (см. стр. 34-54), а остальные представляют более или менее близкие варианты тех же сюжетов.(Число наших примеров можно было бы значительно увеличить. Но это мало что добавило бы по существу. Поэтому мы решили обойтись лишь частью их. Однако при разборе материала мы иногда будем ссылаться и на тексты, не попавшие в сборник.)

Внимательное рассмотрение всех этих и подобных рассказов позволяет обнаружить ряд любопытных особенностей. О некоторых из них нам уже приходилось говорить в работе "От поговорки до сказки" (см. 16, стр. 54-55, 59-60, 62, 70 и 72) (Цифрами в скобках обозначены номера литературных источников, приведенных в конце книги, а также страницы в этих источниках или номера текстов, если они там указаны.. Но там в связи с общим замыслом книги мы смогли коснуться лишь немногих структурных вариантов данного типа текстов. Здесь же мы имеем возможность привлечь для анализа и другие его варианты, в частности различные смысловые и композиционные трансформы рассказов о состязаниях. Конечно, и теперь наш анализ не будет полным, ибо он, помимо всего прочего, ограничен основной целевой установкой настоящей статьи. Но все же он даст какое-то представление о названных текстах, а через них - и о других фольклорных рассказах о хитрецах.

Какие же черты интересующих нас текстов были отмечены в книжке "От поговорки до сказки"?

Прежде всего, там было показано, что рассказы о состязаниях, и в частности о беге наперегонки, как и другие фольклорные тексты того же структурного уровня, можно рассматривать по крайней мере в трех планах, или аспектах: а) со стороны их внешней (композиционной) структуры; б) со стороны их основного смысла (или логической структуры) и в) со стороны их предметно-образного содержания (или в плане реалий). При этом подчеркивалось, что все эти три плана не только взаимосвязанны, но и обладают известной степенью автономности. Так, животные, участвующие в состязании, и среда, в которой это состязание происходит, могут меняться, между тем как ход и смысл самого рассказа остается неизменным. Достаточно сопоставить микронезийскую сказку о саргане и крабе, тувинскую - о лисе и налиме, сималурскую - об улитке и обезьяне, пуэрториканскую - о лягушке и мыши, сказку индейцев Гайаны об олене и черепахе, чтобы убедиться в этом. В то же время рассказы, сходные по персонажам - участникам состязания, по условиям, в которых оно проводится, не всегда совпадают по своему смыслу. У одних он может сводиться к сентенции, что ум (хитрость) важнее силы (или быстроходности), у других же - может быть совершенно иным: "упорство всегда побеждает", "зазнайство не приводит к успеху" и т. п. Доказательством этого могут служить хотя бы латышская сказка "Еж и Заяц" и сирийская басня того же названия, а также сходные с ними тексты. И наконец, способ, при помощи которого слабая сторона одерживает победу над своим сильным соперником, и соответствующее этому способу развитие действия тоже бывают различными при одном и том же основном смысле текста. В этом легко убедиться, сравнив многие сказки типа негритянской о братце кролике и братце черепахе и японской - о кошке и крабе. И в тех и в других "доказывается", что хитрость важнее силы, но сама хитрость применяется по-разному: в первых - слабое животное использует свое внешнее сходство с родичами, расставляя их вдоль всего пути от старта до финиша, а во вторых - использует физическую силу своего противника, незаметно прицепляясь к его хвосту.

Кстати сказать, отдельные конструктивные элементы ("мотивы") какого-либо из планов, например композиционного или плана реалий, встречающиеся в текстах данного типа, могут существовать и вне этих текстов, в совершенно иной связи. Так, рака, прицепляющегося к хвосту более сильного животного, можно видеть и в болгарском анекдоте "Дрессированная собака", в котором рассказывается, как хитрый габровец с помощью собаки украл у торговки рака (53, стр. 68), и в польской сказке "Конь, Вол, Петух, Кот и Рак", сходной по сюжету с "Бременскими музыкантами" (в ней рак прицепляется к хвосту вола, чтобы вместе с друзьями путешествовать по свету-108, № 41). А два зайца - один в начале, а другой в конце пути - встречаются не только в сказках о беге наперегонки, но и в рассказах о плутнях Насреддина или других хитрецов (см., например, азербайджанскую сказку о том, как Молла продал правителю "ученого" зайца, якобы умеющего передавать поручения,-38, стр. 67). Все эти факты - а их можно привести как угодно много - еще и еще раз подтверждают относительную независимость разных планов фольклорных текстов.

Однако вернемся к изложению наблюдений, приведенных в работе "От поговорки до сказки".

Если расширить круг рассматриваемых текстов (например, включить в него такие, какие помещены на стр. 51 и 55-57), то окажется, что слабая сторона для достижения победы использует не только внешнее сходство со своими родичами или силу своего противника, но и прибегает к другим уловкам: выставляет вместо себя быстроногого заместителя (например, лежащего под кустом "младшего брата" - зайца, как Иванко-Медведко в русской сказке), роет на пути противника яму-ловушку (как лиса в состязании с волком в соответствующих европейских сказках - см. 1, № 30), пользуется магическими заклинаниями и колдовством (как хамелеон в сказке хауса "Антилопа и Хамелеон") и т. д. Однако при всех уловках, к которым прибегает хитрец, общий смысл и характер самих рассказов в принципе не меняется. То же самое окажется, если привлечь к анализу и рассказы о состязании в силе (перетягивании, борьбе), в достижении высоты (полетах, прыжках), а также в других "искусствах" (кто больше съест, кто раньше увидит солнце и т. п.)-см., например, сказку негров США "Как братец Черепаха оказался сильнее всех", су-ринамскую - "Кто выше всех летает", казахскую - "Самый счастливый год" и подобные им сказки других народов.

Таким образом, получается, что все рассказы о состязании слабого, но умного (хитрого) и сильного, но глупого противников представляют одну общую мировую сказку, правда имеющую много национальных, географических, социальных и других конкретных вариантов.

Между прочим, к сходному выводу на ином фольклорном материале пришел в свое время советский ученый В. Я. Пропп. В своей знаменитой "Морфологии сказки", вышедшей первым изданием в 1928 г., он показал, в частности, что: 1) Все многочисленные волшебные сказки со всем их сюжетным, смысловым и образным разнообразием сводятся к одной сравнительно несложной схеме, состоящей из ряда инвариантных конструктивных элементов - так называемых "функций" или типов сказочных действий вроде отправки героя из дому или борьбы с вредителем, а также "соединительных" и других вспомогательных моментов, число которых невелико и к тому же постоянно (в полной волшебной сказке Пропп насчитал 36 конструктивных элементов, в том числе 31 функцию). 2) Некоторые конструктивные элементы волшебной сказки выступают в прочной связи друг с другом, образуя более крупные композиционные единицы (мы их назвали "блоками"). Так, запрет всегда связан с нарушением запрета, а встреча с дарителем и предварительное испытание героя непременно влекут за собой овладение волшебным средством. 3) Конструктивные элементы располагаются в сказке не как попало, а в определенном и весьма строгом порядке. Фактически все волшебные сказки построены по одному и тому же плану. Отдельные отступления от общей схемы носят частичный характер и определяются конкретным набором элементов. 4) Волшебная сказка обладает определенным числом персонажей, каждый из которых наделен точно очерченным кругом функций. В полной волшебной сказке таких персонажей семь: отправитель героя, герой, даритель волшебных предметов, вредитель, помощник, ложный герой, царевна или ее отец. Если кого-либо из них в сказке недостает, его функции согласно особым правилам возлагаются на имеющихся (см. 16, стр. 59-60).

Следуя методу Проппа, мы убедились, что рассказы о состязаниях, как, впрочем, и другие типы народных сказок, также подчиняются перечисленным закономерностям.

Так, композиция рассказов о состязаниях тоже складывается из отдельных конструктивных элементов и блоков. При этом число названных элементов в рассказе о состязании тоже постоянно, но здесь их еще меньше, чем в волшебной сказке,- всего двенадцать, в том числе семь функций и пять других компонентов композиции. Функции эти таковы: встреча персонажей-соперников, договор о состязании, подготовка к борьбе, ход борьбы, победа одного из соперников, вручение награды победителю и наказание побежденного. Другими же компонентами композиции следует считать: ориентировку во времени и пространстве, характеристику участников, повторение состязания и этиологический момент ("с тех пор пошло то-то и то-то").'И все эти элементы расположены в строго определенном порядке: сначала сообщается, где и когда было дело (ориентировка), затем описываются участники состязания (нередко это совмещается со следующим элементом), потом идут первые пять функций, приведенные выше (и в том же порядке), после них следуют повторные состязания (обычно это происходит по инициативе побежденного), затем идут две последние функции и, наконец, этиологический момент. Подобно волшебным сказкам, рассказы о состязании обладают своим особым набором персонажей с точно очерченным кругом функций. Только персонажей в этом повествовательном типе не семь, а всего четыре: два соперника, заместитель одного из соперников и судья, Иногда функции одного из них, и чаще всего заместителя, выполняют несколько физических лиц.

Разумеется, мы обрисовали "идеальный" рассказ о состязании. Практически в каждом конкретном тексте всегда чего-нибудь недостает: то судьи, то повторных состязаний, то приза победителю, то чего-то еще. Но более или менее полных - очень много. Характерным примером такого рассказа о состязании может служить сказка индейцев зуньи "Как Суслик состязался с бегунами из Киакиме", в которой, за исключением повторных состязаний, есть все композиционные элементы, начиная от ориентировки ("Дело происходило в долине Шивина во времена, когда жители Киакиме прославились своей силой и быстротой ног") и кончая этиологическим моментом ("С тех пор и доныне юноши-зуньи, готовясь к состязаниям по бегу, берут с собой священную желтую пыльцу и красную краску и готовят для сусликов, обитающих у беговой тропы, красивые красные перышки"). Приблизительно то же самое можно сказать о вьетнамской сказке "Тигр и Моллюск" (120, стр. 58), о немецкой - "Заяц и Еж" (48, № 187), об эскимосской - "Лось и Бычок" (130, стр. 506), о сказке индейцев-шошонов "Волк и Лягушка" (171а, стр. 54) и о многих-многих других, не считая тех, что помещены в пашем сборнике. Однако среди рассказов о состязании встречаются и такие, которые принципиально не могут иметь полного набора конструктивных элементов. Речь идет о повествованиях типа русской сказки "Лиса и Рак" (96, № 35), в которых слабая сторона использует силу своего противника и потому обходится без заместителей и, как правило, также и без судьи. (Подобные, принципиально неполные тексты в отличие от тех, которые могут быть полными, мы выделили в особый "конструктивный тип 2".)

Но есть и другие, более существенные особенности рассказов о состязании, которых мы не касались в книжке "От поговорки до сказки".

Если взять остальные тексты, помещенные в первом разделе вспомогательной части, то окажется, что помимо всех названных свойств они обладают и некоторыми иными. В частности, взятые вместе с рассмотренными ранее текстами, они составляют определенную систему смысловой (или логической) трансформации, чрезвычайно схожую с той, которая описана нами для пословичных изречений, а также для побасенок, одномоментных анекдотов, басен и шванков, т. е. для всех синтетических (или допускающих расширительное толкование) фольклорных клише других композиционных уровней (Более подробно об этой системе см. во Введении к нашему сборнику "Избранные пословицы и поговорки народов Востока", М., 1968 стр. 30-45, и в работе 16, стр. 20-26 и 63-65.).

В самом деле, если одни рассказы о состязаниях "доказывают", что ум (хитрость) лучше (важнее) силы (быстроходности), то другие показывают обратное: тот, кто сильнее, обязательно победит слабого (см., например, сказки "Комар и Конь", "Камбала-рыба", "Два коня" и библейское сказание "Чудо на горе Кармил"). Есть и такие рассказы, в которых не побеждает никто или каждый побеждает по-своему (см., например, японскую сказку "Состязание в искусстве"). И наконец, встречаются тексты, из которых неясно, кто из участников состязания одержал победу. Обычно они заканчиваются обращением к слушателю (читателю), предлагая ему самому ответить на этот вопрос. Примером такого рассказа может служить сюжетный анекдот хауса "Кто же самый умелый?", приведенный в конце раздела.

Не следует думать, что рассказы о состязаниях трех последних логических типов (когда побеждает сильный, когда не побеждает никто и когда неизвестно, кто оказался победителем) существуют только как исключения. Ни в коем случае. Правда, рассказов, оканчивающихся вопросом, сравнительно мало. Но зато таких, в которых победителем выходит сильнейший, великое множество. Они встречаются и самостоятельно, и как эпизоды в рамках более широкого повествования. Вспомним хотя бы многочисленные сказки о том, как герой, раздобыв чудесного коня, побеждает - обгоняет или "перепрыгивает" - своих соперников и женится на принцессе (см. 1, № 530, 550 и др.). Однако, ввиду того что такие ("честные") состязания-дело обычное, они не привлекают к себе особого внимания, и неопытному наблюдателю может даже показаться, будто преобладают обратные - именно те, в которых побеждает слабый противник.

Характерно, что все или почти все указанные смысловые варианты (логические трансформы) можно наблюдать не только на материале всего мирового фольклора в целом, но и в фольклорном фонде каждого отдельного народа, стоит лишь обратиться к достаточно представительному собранию-сказок (такому, как сборники братьев Гримм, Дж. Харриса, А. Н Афанасьева и т. п.).

И вот что особенно примечательно: все названные логические трансформы (В дальнейшем для простоты мы будем обозначать их буквами А, Б, В и Г. К трансформам А мы относим тексты, "доказывающие", что побеждает сильнейший, к трансформам Б -умнейший, к трансформам В -ни тот ни другой (или -и тот и другой) и к трансформам Г -неизвестно который.) практически равноценны, т. е. ни один из них нельзя признать более правильным, чем другие. Но конечно, применяются (рассказываются или вспоминаются) они в разных случаях. Так, сказка о еже и зайце (48, № 187) может прийти на ум немцу, если в разговоре упомянут об инциденте, когда слабый, но хитрый человек обошел более сильного, но простоватого. И напротив, тот же немец вспомнит сказку об орле и крапивнике (48, № 171) или о сельди и камбале (48, № 172), если речь пойдет о противоположных ситуациях (Собственно говоря, на таком "ассоциативном" принципе - рассказе к случаю-и построены знаменитая индийская "Панчатантра", арабская "Калила и Димна", турецкая "Тути-наме", греческий (и старославянский) "Стефанит и Ихнилат", испанский "Граф Луканор" и многие другие прославленные в веках сборники назидательных историй. На том же ассоциативном принципе основаны и многочисленные пословичные изречения, восходящие к популярным народным рассказам. Таковы, в частности, две следующие поговорки народа ньянг из Камеруна: "Это бег наперегонки между антилопой и черепахой" и "Состязание меокду собакой и дом". Согласно примечанию И. Иттмана, записавшего эти изречения, первое из них восходит к сказке, напоминающей гриммовскую о еже и зайце, и употребляется в ситуации, аналогичной описанной нами; второе же - также восходящее к известной в народе сказке - говорят в случае спора или драки двух примерно равных по силе противников (169 доп., №465, 466).). И в этом нет ничего удивительного - ведь большинство расскалеопарзов о состязаниях, в частности все сказки, басни и сюжетные анекдоты на эту тему, как и всякие фольклорные тексты назидательного характера, помимо всего прочего, представляют собой модели разнообразных жизненных и логических ситуаций.

Возьмите любой сказочный эпизод самого "реального", т. е. нефантастического, свойства, например: человек сидит на суку и собственными руками этот сук рубит. Сам по себе такой эпизод в жизни, конечно, немыслим. Но в сказках он встречается очень часто (его можно встретить хотя бы в рассказах о Насреддине, Абу-Нувасе и других шутниках). И тут он отнюдь не нелеп, а весьма содержателен. Правда, чтобы увидеть это, надо понять его не буквально, а метафорически. И тогда он сразу обернется своей жизненной стороной: как часто люди сами рубят сук, на котором сидят!

Возвратимся, однако, к вопросу о логической трансформации.

Прежде всего следует подчеркнуть, что отмеченная выше система такой трансформации относится не только к рассказам о состязаниях, но и к фольклорным текстам иных структурных и смысловых типов, например к сказкам, басням и анекдотам о судах. Так, многочисленным народным рассказам о мудрых и справедливых судах (вспомните "суды Соломона") противостоят не менее многочисленные рассказы о судах, глупых и неправедных (вспомните суд над щукой, которую было решено утопить, или знаменитый "Шемякин суд"). Среди рассказов о судах немало и таких, где правыми оказываются обе противные стороны. Таков, например, анекдот о суде Гершеле, помещенный на стр. 292 настоящего сборника, сходный с ним корейский рассказ о чиновнике Хване, азербайджанский - о Молле Насреддине и многие другие. Есть среди "судебных рассказов" и так называемые рассказы-дилеммы, вообще не дающие ответа на вопрос, которая из сторон права, а только ставящие его перед слушателями. Примером такого рассказа можно назвать либерийскую сказку-загадку "Прекрасный юноша" (См. сб. "Светящийся незнакомец", М, 1966, стр. 11.) и сходные с ней африканские тексты, приведенные в книге А. Джеблоу "Yеs аnd N0" (см. источник 176).

Далее, трансформация распространяется на все компоненты фольклорных текстов, в том числе на отдельные конструктивные элементы и блоки, а также на персонажей. Последнее хорошо видно на примере тех героев народных рассказов, которым посвящены более или менее обширные циклы. Та же лиса, которую в сказке о состязании так ловко обманул рак, во многих других европейских и азиатских сказках и баснях выступает в качестве самого умного и хитрого животного. В этом отношении не отличается от лисы и хитроумный карликовый олень (канчиль) из индонезийских сказок, и братец кролик из негритянских сказок Америки, которых "обогнали", а попросту - провели, улитка и черепаха (см. 69, стр. 29, и 168, стр. 57). Еще нагляднее проявляется смысловая трансформация в образах антропоморфных героев - таких, как Абу-Нувас, Ахмет-Ахай, Бирбал, Кемине, Ким Сон Даль и Насреддин. Все они оказываются то умными, то глупыми, то бедными, то богатыми, то верующими, то неверующими, то злыми, то добрыми и т. д. и т. п. Это легко проследить и на материале настоящего сборника, в каждой или почти каждой главе которого представлены различные качественные трансформации заглавных персонажей. Интересно, что подобные трансформации встречаются даже в рамках одного и того же сюжета. Так, в узбекском анекдоте "Превращения осла" рассказывается, как Насреддин обманул имама, уведя у него осла и став на его место. В аналогичном туркменском анекдоте тем же способом воры крадут осла у самого Насреддина (141, стр. 151). Такого рода сюжетные пары попадаются довольно часто (ср., например, турецкий рассказ о Насреддине и баклаве с аналогичным уйгурским - о Насреддине и меде - 39, № 361, и 143, стр. 10).

И наконец, смысловая трансформация фольклорных рассказов - явление достаточно раннее. Она наблюдается даже в самых древних пластах народного творчества, например в архаичных мифах о сотворении мира и о так называемых "культурных" героях, добывших людям огонь, орудия труда и прочие блага цивилизации. Так, мифический персонаж ("культурный" герой и творец-демиург) коряков и ительменов, мудрый и могущественный ворон, иногда выступает в роли плута или дурачка (см. 10, стр. 60). Противоположными, несовместимыми друг с другом качествами наделены мифический герой американских индейцев бассейна р. Колумбии койот (10, стр. 65), герой древнего осетинского эпоса Сырдон (10, стр. 171-173) и почти все другие персонажи архаичного народного творчества; в том числе и те, что представлены в нашем сборнике. Особенно ярко смысловой "дуализм" архаичного фольклора проявляется в рассказах о братьях-близнецах, известных многим народам мира. Один из этих братьев обычно умен и находчив, другой же, напротив, глуп и бестолков. Первому приписывают создание всех хороших вещей, явлений, обычаев, а второму - всех плохих и ненужных, начиная от вредных насекомых и кончая смертью. Таковы, например, братья-близнецы из фольклора меланезийцев Новой Британии То Кабинана и То Пурго или То Карвуву (см. 122, № 28 и 43-45). Однако в мифах указанные смысловые различия имеют несколько иной характер, чем в сказках, баснях и анекдотах, ибо сами мифы принципиально отличаются от названных типов текстов. Подлинные мифы, как и другие аналитические клише (Об аналитических фольклорных клише см. в нашей работе "От поговорки до сказки" (16).)(приметы, хозяйственные, медицинские и юридические изречения), строго однозначны и не допускают никакого расширительного толкования ( Разумеется, любой мифологический текст можно подвергнуть толкованию с современной и какой угодно иной - посторонней по отношению к данному мифу - точки зрения. Однако в таком случае это будет уже не тот текст, который был мифом у создавшего его и пользовавшегося им народа (племени).). Это наглядно демонстрируют три мифологических рассказа о состязании, выделенные нами в особую группу. Единственный "обобщающий" смысл каждого из этих текстов состоит в том, что такой-то персонаж в данном случае оказался (или не оказался) лучше (удачливее) такого-то.

Говоря о смысловой вариативности народных рассказов, нельзя не упомянуть еще об одном важном моменте. В своем месте, где речь шла об относительной независимости разных планов фольклорных текстов, мы отмечали, что некоторые рассказы о состязании в беге, сходные по своим участникам и условиям, в которых эти состязания проводятся, не всегда совпадают по своему основному смыслу: одни из них утверждают, что ум (хитрость) важнее силы и быстроходности, а другие - что зазнайство не приводит к успеху, и т. п. (Более подробно об этом см. в источнике 16, стр. 65-67.). Позднее, разбирая вопрос о логической трансформации текстов и показав наличие в фольклорном фонде трансформов А, Б, В и Г, мы как будто частично объяснили этот смысловой разнобой. Но на самом деле не так. Различные по смыслу рассказы о беге, которые мы имели в виду на стр. 10 (например, латышская сказка "Еж и Заяц" и сирийская басня того же названия), не являются логическими трансформациями одних и тех нее мыслей или ситуаций. Разница между ними иного свойства. Здесь из тех же составных элементов построены тексты, относящиеся к совершенно различным структурно-логическим типам, т. е. моделирующие совсем разные типы ситуаций (Несколько образцов подобных рассказов о беге наперегонки даны нами в первом разделе вспомогательной части сборника.). Кстати сказать, в этом отношении, как и в ряде других, повествовательные фольклорные тексты сближаются с пословичными изречениями (ср., к примеру, образованные из одних и тех же реалий, но разные по логической структуре вьетнамскую и китайскую пословицы: Нет рыбы- почитают и краба и Где крабы, там и рыба).

Таковы вкратце основные особенности народных повествовательных текстов, обнаруживаемые при взаимном сопоставлении рассказов о состязании.

Но это не всё. Сравнение рассмотренных нами рассказов о состязании с другими фольклорными текстами, повествующими о тех же героях, например о лисе, черепахе, кролике, зайце и других, позволило установить еще одну любопытную закономерность, касающуюся вопроса о том, кто же из хитрецов самый хитрый. Об этом мы и поговорим в следующем разделе нашей вступительной статьи.

Кто самый хитрый из хитрецов?

В сказке индейцев кэддо "Койот и Черепаха" черепаха обманывает койота, а в сказке негров США "Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки" - кролика. В латышской сказке о лисе и раке более хитрым оказался рак, в сималурской об улитке и обезьяне и в камбоджийской об улитке и зайце - улитка. Между тем, судя по другим рассказам нашего сборника (см. в первом разделе основной части), самыми умными и хитрыми животными оказываются как раз те, которые в названных выше сказках были обмануты. То же самое можно сказать и об участниках состязаний в силе, ловкости и всех прочих.

Так кто же из фольклорных хитрецов самый хитрый? Кто из силачей самый сильный? И вообще, кто из персонажей фольклора самый удачливый и непобедимый?

Ответить на эти вопросы не так-то просто. И не только потому, что в фольклоре разных стран и народов самыми удачливыми считаются различные персонажи, но и потому, что то же наблюдается и в фольклоре почти каждого отдельного народа. Так, у американских негров умнейшими и хитрейшими животными считаются и черепаха, и кролик, у латышей - и лиса, и заяц. В фольклоре многих народов имеется по нескольку прославленных хитрецов - как антропоморфных, так и зооморфных (Ср. в этом свете русские народные изречения про лису и про волка: Хитрый как лиса и Хитрее волка и зверя в лесу нет.). У туркмен, например, много сказок и анекдотов о знаменитых хитрецах и шутниках Кемине, Эсенполате, Мирали, Кары-Ате и Эпенди Насреддине (см. 141). А в суданском фольклоре есть циклы сказок и басен о хитрых проделках гиены, шакала, зайца, черепахи и паука (см. 131).

Больше того, если внимательно рассмотреть фольклорные тексты какого-нибудь одного народа, то окажется, что там - по всем правилам трансформации, описанным в предыдущем разделе,- каждый персонаж предстает перед слушателями (читателями) то в качестве умного, то глупого, то сильного, то слабого, то непобедимого, то побежденного и т. д. В результате каждый фольклорный герой входит в любую оценочную систему фольклорных персонажей и как лучший и как худший ее элемент. Это особенно наглядно выступает на примере "кольцевых" кумулятивных сказок типа вьетнамской "Кто самый сильный?":

 В мире всех сильней король: 
 по его приказу вора
 ловят и казнят немедля.
 Но и вор силен, однако:
 петуха украсть он может
 и сварить себе на ужин.
 И петух силен, конечно:
 ловко он червя глотает.
 Но и червь имеет силу:
 точит он подножье трона,
 и король летит на землю.
 Кто же на свете всех сильней?

Символически взаимоотношение короля (К), вора (В), петуха (П) и червя (Ч) в приведенной сказке можно изобразить в виде цепочки

где ">" служит знаком преференции (превосходства) и читается как "сильнее, чем" или "лучше, чем", "предпочтительнее, чем" и т. д. Нетрудно заметить, что данная цепочка бесконечна и схематически может быть представлена в виде кольца, каждое звено которого превосходит следующее за ним и само превосходится предыдущим:

Схема №1

Аналогичные кольца превосходства - и большие и малые и простые и "фигурные" - можно отыскать в фольклоре любого народа. Обратимся за примерами к животному эпосу латышей.

Среди латышских сказок о животных (см. источник № 87) есть такие, где лиса побеждает кота, волка, медведя., рысь, ворона, петуха, собаку, козу и некоторых других животных, а также человека (см. 87, стр. 85-88, 98 и др.). Но в том же сборнике имеются и другие сказки, в которых лиса оказывается побежденной. Ее одолевают тетерев, петух, заяц, ворон, рак, ястреб, кот и человек (87, стр. 82, 97, 101 и др.). Заяц оказывается сильнее (или хитрее) лисы, волка, льва, собаки и человека. Человек побеждает медведя, волка, лису, зайца, овода, птицу, рыбу и червяка. Волк уступает собаке, барану, зайцу, лошади и свинье (см. 87, стр. 143, 148, 156-159, 186 и др.) и т. д. и т. п.

По сказкам названного сборника можно составить ряд цепочек и колец превосходства. Вот некоторые из них:

Элементарные

1) Лиса > Петух > Лиса;

2) Лиса > Ворон > Лиса;1

3) Лиса > Кот > Лиса;

4) Лиса > Человек > Лиса.

Сложные

1) Человек > Лиса > Заяц > Лев > Собака > Кот > Свинья > Волк > Коза > Человек;

2) Лиса > Петух > Лиса > Кот > Лиса > Заяц > Лиса > Ворон > Лиса.

Сложные цепочки удобно изобразить схематически в виде колец (Из соображений простоты мы на схемах обозначили животных первыми буквами их русских названий: Лису - Л, Зайца - 3, Волка - В и т. д. И только в четырех случаях во избежание путаницы добавили еще по одной букве: Лев - Лв, Ворон - Вр, Свинья - Св и Коза - Кз.)

Схема №2

Схема №3

Если некоторые звенья больших колец заменить равнозначными им кольцами меньшего размера, схема приобретет такой вид:

Схема №4

Многие звенья можно поменять местами, знаки преференции (>) можно повернуть в обратную сторону - схема все равно будет соответствовать фольклорному материалу.

В чем же тут дело?

Этого мы доподлинно не знаем.

Может быть, кое-что объясняется действительной хитростью животных, их великолепной приспособленностью к условиям существования, правдиво отраженными в народном творчестве? Возможно, Во всяком случае, известно, что многие животные "горазды на хитрости". Как ловко петляет заяц, уходя от своих преследователей! Весьма "остроумно" прячется от врагов хамелеон, меняя свою окраску в зависимости от цвета окружающей его среды. Тетерка, сидящая на яйцах, при приближении человека прикидывается раненной и, волоча по земле "подбитое" крыло, отвлекает непрошеного гостя от своего гнезда. Еще хитрее поступают полевые воробьи, устраивающие свои гнезда в стенках гнезд своих злейших врагов - соколов: соколы не охотятся вблизи своих гнезд и не подпускают туда других хищников. А вот что рассказывают знатоки об осьминоге: если осьминог не может раскрыть раковину, чтобы полакомиться моллюском, он ждет, когда та раскроется сама, и вставляет между створками камень или кусок коралла (Ср. с аналогичными проделками фольклорных персонажей.)

Однако эти и подобные им факты не объясняют существующего разнобоя в оценке ума и других свойств животных, того, что мы называем качественной трансформацией фольклорных персонажей, когда умные и глупые герои рассказов меняются местами даже в рамках одного и того же сюжета. В своем месте мы приводили соответствующие примеры об умном и глупом Насреддине. Приведем здесь сходные примеры о персонаже-животном. В сказке народа динка из Судана рассказывается, как гиена обманула льва. Эти животные вместе добыли мясо (убили антилопу). Гиена сказала, что мясо надо зажарить, и послала льва за огнем. Лев направился к солнцу, но вернулся ни с чем. Пока он ходил, гиена сожрала мясо, а льву сказала, что его, вероятно, съел бог земли (131, стр. 137). У народа канури из Западной Африки такую же сказку рассказывают про ласку и гиену. В ней ласка тем же способом обманывает глупую (последнее подчеркнуто дважды) гиену. Только ласка сваливает вину на людей (119, стр. 327). Совершенно ясно, что никакими биологическими соображениями трансформацию образа гиены в приведенных нами примерах объяснить нельзя.

Может быть, решение вопроса связано с проблемами этнографического характера - с древними обычаями и поверьями? Вполне вероятно. Во всяком случае, такие предположения высказывались не раз.

Согласно одному из них, фольклорные рассказы об умных и хитрых (вообще хороших) животных восходят к религиозно-магическим текстам, которые предназначались для самих этих животных. Их произносили (рассказывали), чтобы умилостивить данных животных или усыпить их бдительность и тем самым обеспечить удачную охоту на них (см. 23, стр. 235-240). Однако изложенная гипотеза при всех своих достоинствах не в состоянии объяснить, почему оказываются хорошими животные, не имеющие никакого промыслового и вообще хозяйственного значения,- такие, как лягушка, паук, муха, ящерица и т. д.

Значительно более убедительным выглядит другое предположение, а именно то, что зооморфные персонажи фольклора восходят к тотемным предкам тех или иных этнических общностей. Многие племена Австралии, Океании, Южной Америки и Африки до сих пор считают некоторых животных своими сородичами, поклоняются им, приносят им жертвы и никогда их не убивают. В Новой Каледонии, например, категорически запрещается убивать ящериц: местные жители видят в них олицетворение своих предков. Фратрии (брачные классы) папуасов почитают своими предками кенгуру, казуара, собаку, кабана, орла, баклана и других местных животных, а также некоторые растения и рассказывают о них соответствующие истории (см. 137). Легко представить, что при консолидации отдельных родов и племен в более крупные этнические объединения вроде ирокезского союза племен их старые тотемные предки становятся объектами более широкого почитания (Так, койот, медведь и черепаха стали символом союза ирокезов (см. 3, стр. 518).), предметами поклонения целых народов, т. е. превращаются в богов и полубогов. Другие же оттесняются на задний план или наравне с первыми входят в общенациональный пантеон. В дальнейшем, например при установлении единобожия, старые племенные боги превращаются в разного рода херувимов, серафимов или же в нечистую силу.

Но если предположение о тотемном происхождении зооморфных персонажей может объяснить, почему в фольклоре одного и того же народа предпочтение отдается то одному, то другому животному, то оно вряд ли объяснит предпочтение одних антропоморфных персонажей другим. Впрочем, может быть, эти последние (т. е. персонажи-люди) тоже восходят к древним племенным первопредкам, "культурным" героям, которых почитали как покровителей этнических групп и, естественно, считали самыми умными, самыми сильными и самыми хорошими. Однако и это предположение не в состоянии объяснить всех фактов. Среди хитрецов и мудрецов людей очень много таких, которые появились сравнительно недавно, каких-нибудь 300-500 лет назад, тогда как фольклор существует многие тысячелетия. К тому же эти хитрецы и мудрецы, как мы знаем из предыдущего раздела (а потом увидим на материале сборника), зачастую оказываются глупцами и простаками.

Правда, последнее обстоятельство некоторые фольклористы считают - и не без оснований - результатом сознательного или бессознательного "пародирования" старых, отживших представлений (см. 10, стр. 55-56). По мере социального и культурного развития взгляды людей меняются, и то, что когда-то казалось хорошим, становится плохим, и наоборот. Так, с установлением и укреплением патриархальных обычаев у осетин их древние фольклорные персонажи коренным образом меняют свой характер. Великий герой старинных осетинских сказаний - благородный нарт Сосруко (Сослан) в более поздних версиях превращается в трусливого и вероломного человека, а его мать, полубожественная родительница нартов Сатана, становится злой колдуньей (10, стр. 182-183). Подобных примеров в творчестве любого народа можно найти очень много. Но все они, вместе взятые, не могут объяснить ни многообразия трансформативных форм, ни, особенно, случаев с так часто встречающимися в архаичном фольклоре близнецами, из которых один "пародирует" дела другого. Ведь оба близнеца действуют одновременно, так что ни о какой эволюции народных представлений здесь не может быть и речи.

Скорее всего дело совсем в другом. И наши кольца превосходства, и все многообразие качественных вариантов фольклорных персонажей связаны с той системой логической трансформации текстов, о которой мы говорили в предыдущем разделе статьи. В самом деле, если народные рассказы - как взятые целиком, так и по отдельным своим частям - моделируют факты и ситуации, встречающиеся в действительной жизни, то совокупность этих рассказов повторяет (в качестве модели) совокупность самих жизненных фактов и ситуаций. Но факты и ситуации, встречающиеся в жизни, могут быть и бывают самыми разными, они могут наблюдаться в разной связи друг с другом, могут оцениваться с разных сторон и уже по одному этому могут выглядеть в каждом из своих жизненных контекстов (а при отражении в фольклоре - в каждом из своих фольклорных контекстов) по-разному: то хорошими, то плохими; то нужными, то ненужными; то умными, то глупыми - одним словом, разными. И каждый раз, несмотря на все различия между собой, - совершенно правильными. Посмотрим на историю Самсона и Далилы глазами филистимлян, и все оценки сразу изменятся на обратные. Далила из предательницы мгновенно превратится в "положительную" героиню и ничем не будет отличаться от какой-нибудь Елены Прекрасной, выпытывающей у Кощея секрет его смерти (ср. 29, стр. 258-264). Особенно показательна в этом отношении замечательная дунганская сказка о двух братьях, которые посватались к дочерям учителя Мацуна. Чтобы проверить ум и знания женихов, Мацун задал им три вопроса, Сначала он спросил старшего брата: "Почему гусь выходит из воды сухим и почему у него такой громкий голос?" Тот ответил: "Перья гуся покрыты жиром, и вода к ним не пристает. А громкий голос гуся - объясняется тем, что у него длинная шея и большая гортань". Потом Мацун спросил: "Почему одна сторона у яблока красная, а другая зеленая?" Старший брат посмотрел на яблоню и ответил: "Потому что одна половина яблока обращена к солнцу, а другая находится в тени". Затем учитель повел жениха в комнату, где сидела старшая дочь, и спросил: "Почему у моей дочери белая кожа, а у вас - темная?" Старший брат ответил: "Ваша дочь белая, потому что она постоянно сидит дома, а я темный, так как много бываю на солнце". Мацуну понравились ответы старшего брата, и он согласился отдать за него свою старшую дочь. После этого учитель задал те же вопросы младшему брату, человеку совершенно иного склада. На вопрос о голосе гуся младший брат ответил: "Голос зависит от породы животного". Учитель заметил: "Но ваш ученый брат сказал, что у гуся оттого громкий голос, что у него длинная шея". - "О нет, - возразил младший брат, - это частный случай, и из него нельзя делать правила. У лягушки, например, совсем короткая шея, а голос очень громкий". Услышав вопрос о яблоке, младший брат сорвал его с дерева, разломил пополам и, показав на семена, ответил: "Все зависит от семян, то есть от сорта яблока". - "Но ваш ученый брат сказал, что одна половина яблока стала красной потому, что ее освещало солнце", - заметил учитель. "О нет, - ответил младший брат, - это частный случай. Бывают яблоки одинаково красные со всех сторон, хотя они освещаются солнцем лишь с одной стороны. А свекла все время сидит в земле и вообще не видит солнца, и все-таки она красная". Наконец, Мацун подвел младшего брата к своей младшей дочери и задал вопрос о ее коже. Младший брат ответил: "Нежная белая кожа у нее от природы".- "Но ваш ученый брат объяснил это тем, что мои дочери все время находятся в тени". - "О нет, - возразил младший брат, - это частный случай. Черный жук постоянно живет в тени, но он не становится от этого белым". Мацун согласился, что и второй брат тоже хорошо ответил на все вопросы, и отдал за него свою младшую дочь (60, стр. 49).

В свете этой сказки более глубокими и осмысленными представляются противоречивые деяния архаических фольклорных близнецов, которые по-разному "отвечали делом" на стоящие перед ними одинаковые "творческие вопросы". Может быть, именно в этом неоднобоком подходе, в попытке рассматривать явления с разных сторон и оценивать их по-разному и заключается величайшая мудрость наших далеких предков, которые зафиксировали свой богатейший жизненный опыт в простой и вместе с тем сложной, стройной и вместе с тем противоречивой системе логической трансформации, отражающей практическую логику здравого смысла.

Таковы наиболее вероятные предположения, объясняющие сущность наших колец превосходства и тем самым дающие какой-то ответ на вопрос, поставленный в заголовке раздела.

Перейдем теперь ко второму разделу вспомогательной части сборника - "Рассказы о мнимом уходе" - и посмотрим на сюжетное сходство фольклорных текстов с несколько иной стороны.

Междужанровые соответствия

Как видно из предыдущего изложения, среди рассказов, повествующих о проделках хитрецов-трикстеров, встречаются тексты разных фольклорных жанров - басни, волшебные сказки, сказки о животных, бытовые или новеллистические сказки и анекдоты, разного рода легенды и мифы. Фольклористы и историки культуры уже давно пришли к выводу, что разные фольклорные жанры соответствуют разным стадиям развития народного творчества. И хотя между учеными нет полного согласия относительно последовательности и взаимозависимости этих стадий, сам факт стадиального характера жанровых различий, кажется, ни у кого не вызывает сомнения.

В этой связи представляется небезынтересным то обстоятельство, что и числе текстов самых различных жанров, т. е. представляющих разные стадии развития фольклора, встречаются рассказы, имеющие один и тот же сюжет. Так, о похищении у божества (духа, царя, богача и т. п.) какой-либо необходимой герою (или его народу, его господину и т. п.) вещи рассказывается во многих мифах о "культурных" героях (см., например, полинезийский миф о похищении хитрецом Мауи клубней таро у небесных богов - стр. 350), в различных эпических сказаниях о великих богатырях (см., например, карело-финскую руну о похищении Вяйнямёйненом чудесной мельницы сампо у хозяйки Похьелы - 73, стр. 267), в многочисленных волшебных сказках (см., например, известную русскую сказку о похищении добрым молодцем жар-птицы и Василисы-царевны-96, № 169), в целом ряде сказок о животных (см., например, индийскую сказку о похищении обезьяной царевны у тигра), а также во множестве бытовых сказок и анекдотов о ловких ворах (см., например, тексты, представленные в главе "Ловкие воры" третьего раздела основной части сборника, - стр. 489 и сл.). Подобных "сквозных" или "полных" сюжетных наборов, охватывающих все повествовательные фольклорные жанры, можно привести много (Еще больше существует "неполных" наборов, которые охватывают не все жанры. Но, конечно, не всякий "неполный" набор именно таков: может быть, нам по каким-то причинам просто известны не все его формы. ). Один из них - набор рассказов о мнимом уходе - мы и привели во втором разделе вспомогательной части книги.

В каждом из десяти приведенных там текстов, начиная от архаичного мифа о "культурном" герое и кончая бытовым анекдотом и авторским литературным произведением, главный персонаж повествования совершает один и тот же трюк: он делает вид, будто уходит, а сам прячется где-нибудь поблизости, дает событиям развернуться, а затем - в самый подходящий момент - выходит из укрытия и разрешает конфликт (хватает нужную вещь, изобличает преступника и т. п.). Таким образом, материал второго раздела на конкретных текстовых образцах дает нам картину глубинного (стадиального или диахронического) фольклорного "среза", своего рода "геологический шурф", прошедший сквозь все жанровые слои повествовательного народного творчества.

Однако будет неверным видеть в рассказах о мнимом уходе только эту сторону дела. Если присмотреться к ним повнимательнее нетрудно заметить существенные различия между отдельными текстами. В первом из них - старинном гавайском мифе - рассказывается, как Мауи выведал У кур алае тайну лобызания огня. Поначалу ему это не удавалось: при приближении человека куры мгновенно гасили огонь и разбегались. Тогда Мауи имитировал свой отъезд с острова, незаметно подкрался к птицам и, как только они разожгли огонь, схватил одну из его хранительниц. В другом тексте-мифе народа йоруба - объясняется, почему черепах приносят в жертву богу колдовства Осанину. Когда-то Осанин ловко разоблачил черепаху, забравшуюся в чужой огород и своей странной песней отпугивавшую всех, кто туда подходил, в том числе хозяина огорода и помогавших ему богов. Осанин объявил, что уходит домой, и, спрятавшись в кустах, дождался, пока черепаха вышла из своего убежища. В двух следующих за мифами волшебных сказках - одной папуасской и одной вьетнамской - рассказывается, как, пользуясь тем же приемом, герой добывает себе чудесную жену. Но в первой дело тем и кончается, во второй же эта история служит одним из начальных эпизодов повествования, развертывающегося по классической сказочной схеме, описанной В. Я. Проппом. В пятом тексте - сказании о покорении Трои - повествуется о знагменитом троянском коне, которого по совету хитроумного Одиссея, оставили греки, якобы уплывшие от берегов Троады, и которого неразумные троянцы втащили в свой город. В следующем, шестом тексте рассказывается, как братец кролик спас своего друга братца черепаху, пойманного лисом. Кролик сказал лису, что, проходя мимо его поля, видел, как какие-то люди портили там арбузы. И, добавив, что уходит по езоим делам, спрятался в зарослях неподалеку от дома лиса. Когда же лис убежал, кролик вошел в его дом и освободил черепаху. В четырех остальных текстах содержатся еще четыре непохожие одна на другую истории. В их числе: история о хитрой лисе, проверившей, как облагодетельствованный ею человек держит свое слово ("Как Лиса испытала Букуча"); новеллистическая сказка о верной жене, проучившей назойливых ухажеров ("Харза с бородой"); анекдот о жеманной притворщице, разоблаченной своим мужем ("Притворщица"), и рассказ А. Конан Дойля о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе, разыскавшем важный государственный документ ("Как был найден исчезнувший документ").

Сопоставление описанных текстов показывает, что при общности основного приема, благодаря которому главный герой достигает успеха, все они сильно отличаются друг от друга: рассказывают о разных вещах и имеют совершенно различный смысл. При этом указанные различия касаются не только разножанровых текстов, но и текстов, относящихся к одному и тому же жанру (ср., например, два имеющихся там мифа).

Отмеченное разнообразие текстов отличает набор рассказов о мнимом уходе от упомянутого нами ранее набора рассказов о похищении, все тексты которого близки друг другу как по сюжету, так и по смыслу. В чем же тут дело?

Можно подумать, будто различные свойства двух наших наборов объясняются тем, что сам по себе рассказ о мнимом уходе не составляет всего сюжета, а является лишь его частью - конструктивным элементом (или, как принято говорить, "мотивом"), тогда как рассказ о похищении занимает весь или почти весь сюжет. Однако такое объяснение нельзя признать убедительным. Есть мотивы, которые, как и всякие конструктивные элементы, тоже не охватывают всего сюжета, но тем не менее полностью или почти полностью определяют развитие действия и дают в разных текстах сходные по смыслу рассказы. Таков, например, известный нам по предыдущему изложению мотив прицепление к хвосту, используемый в рассказах о состязаниях: слабое, но хитрое животное прицепляется к хвосту своего сильного противника и таким способом побеждает его в беге, плавании, полете в высоту или в прыжках (А. Аарне и его сторонники даже выдают этот конструктивный элемент за несколько самостоятельных сюжетов (см. 1, № 275, 250, 221).).

Тогда, быть может, сами мотивы неравноценны по своим внутренним свойствам и какое-нибудь прицепление к хвосту обладает большей "сюжетной мощностью", чем мнимый уход? Опять же нет. Вспомните рака, прицепляющегося к хвосту вола, чтобы в таком положении путешествовать со своими друзьями,- из польской сказки "Конь, Вол, Петух, Кот и Рак", о которой мы говорили на стр. 10. Там этот мотив играет чисто вспомогательную роль и абсолютно не влияет на развитие действия.

По всей вероятности, истина заключается в том, о чем мы в свое время писали в работе "От поговорки до сказки" (см. 16, стр. 74), а именно, что любой конструктивный элемент фольклорного текста следует рассматривать (и оценивать) не сам по себе, а в неразрывной связи с тем или иным планом повествования, ибо один и тот же элемент в разных планах может играть совершенно разную роль. Так, например, сочетание двух функций волшебной сказки - нарушение запрета и следующая за ним беда - в композиционном плане представляет собой завязку. Те же две функции в смысловом плане могут означать ситуацию: "за преступлением неизбежно следует наказание". И наконец, те же функции в плане реалий могут служить описанием реально существующих или когда-то существовавших в данном обществе запретов (табу) и предостережением от их нарушения. Последнее можно видеть в сказке индейцев бассейна р. Колумбии "Мейзон-озеро и плачущий Лунь", герой которой превратился в луня в наказание за то, что отведал запретной рыбы (см. 52, стр. 50).

Иными словами, значение того или иного конструктивного элемента (мотива) зависит не столько от него самого, сколько от его места в общей системе повествован и я.

Применительно к нашему случаю, т. е. набору рассказов о мнимом уходе, это означает, что объединяющий их конструктивный элемент выполняет сходную роль только в одном - композиционном - плане, тогда как в двух остальных представляет, разные элементы структуры.

Таковы некоторые, на наш взгляд наиболее поучительные, выводы, которые следуют из анализа вспомогательной части сборника. Разумеется, его смысл этим далеко не исчерпывается. Но если читатели вынесут из предлагаемой книги хотя бы то, что написано в настоящей статье, мы сочтем наш труд не напрасным.

Г. Пермяков г. Жуковский, ноябрь 1970 г.