Рассказ об Ала-ад-дине Абу-ш-Шамате (ночи 249-270)

Рассказ об Ала-ад-дине Абу-ш-Шамате

Дошло до меня, о счастливый царь, — сказала Шахразада, — что был в древние времена и минувшие века и годы один человек, купец в Каире, которого звали Шамс-ад-дин. И был он из лучших купцов и самых правдивых в речах, и имел слуг и челядь, и рабов и невольников, и большие деньги, и состоял старшиной купцов в Каире.

И была у него жена, и он любил ее, и она его любила; но только он прожил с ней сорок лет, и не досталось ему от нее ни дочери, ни сына. И вот в один из дней он сидел в своей лавке, и увидел он, что у каждого из купцов был сын, или двое сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы. А в тот день была пятница, и этот купец пошел в баню и вымылся, как моются в пятницу, а выйдя, он взял зеркало цирюльника и посмотрел в него на свое лицо и воскликнул: «Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед — посланник Аллаха!» — а потом взглянул на свою бороду и увидел, что белое в ней покрыло черное; и вспомнил он, что седина — посланец смерти.

А его жена знала время его возвращения и мылась и приводила себя для него в порядок; и когда купец вошел к ней, она сказала ему: «Добрый вечер!» Но он отвечал ей: «Я не видел добра!»

А жена купца сказала невольнице: «Подай столик с ужином!» И невольница принесла еду, и жена купца сказала: «Поужинай, господин мой»; а купец отвечал: «Я не стану ничего есть!» — и пихнул столик ногой и отвернул лицо от жены.

«Почему это и что тебя опечалило?» — спросила его жена; и купец сказал: «Ты причини моей печали...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот пятидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот пятидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шамс-ад-дин сказал своей жене: «Ты причина моей печали!» — «Почему?» — спросила его жена. «Потому, — отвечал купец, — что, когда я сегодня открыл лавку, я увидел у каждого из купцов сына, или двух сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы, и я сказал себе: «Поистине, тот, кто взял твоего отца, тебя не оставит!» А в ту ночь, когда я вошел к тебе, ты взяла с меня клятву, что я не женюсь ни на ком, кроме тебя, и не возьму себе в наложницы ни абиссинскую, ни румскую, ни какую-нибудь другую невольницу и не проведу ночи вдали от тебя, — но дело в том, что ты бесплодная и жить с тобой — все равно что с камнем». — «Имя Аллаха да будет надо мною! — воскликнула жена купца. — Поистине, задержка от тебя, а не от меня, потому что твое семя прозрачное». — «А что с тем, у кого семя прозрачное?» — спросил купец; и его жена отвечала: «Он не делает женщин беременными и не приносит детей». — «А где то, чем замутить семя? Я куплю это, — может быть, оно замутит мне семя?» — спросил купец; и жена его сказала: «Поищи у москательщиков».

И купец проспал ночь, и утром он раскаялся, что упрекал свою жену, а она раскаялась, что упрекала его. И он отправился на рынок и нашел одного москательщика и сказал ему: «Мир с вами!» И москательщик ответил на его привет, и купец спросил его: «Найдется у тебя чем замутить мне семя?» — «У меня это было, да вышло, но спроси у соседа», — ответил москательщик; и купец ходил и спрашивал, пока не опросил всех (а они над ним смеялись), и потом он вернулся к себе в лавку и сидел огорченный.

А на рынке был один человек, гашишеед, начальник маклеров, который принимал опиум и барш (Барш — наркотическое средство.) и употреблял зеленый гашиш, и звали этого начальника шейх Мухаммед Симсим, и жил он в бедности. И всякий день он обычно приходил утром к этому купцу. И вот он пришел, как обычно, и сказал ему: «Мир с вами!» И купец ответил на его приветствие сердито. «О господин, почему ты сердит?» — спросил Мухаммед; и купец рассказал ему обо всем, что случилось у него с женой, и сказал: «Я сорок лет женат, и моя жена не забеременела от меня ни сыном, ни дочерью, и мне сказали: «Она не беременеет потому, что у тебя семя прозрачное». И я стал искать чего-нибудь, чтобы замутить себе семя, и не нашел».

«О господин, — сказал Мухаммед, — у меня есть чем замутить семя. Что ты скажешь о том, кто сделает твою жену беременной от тебя после этих сорока лет, что минули?» — «Если ты это сделаешь, я окажу тебе милость и облагодетельствую тебя!» — отвечал купец. И Мухаммед сказал: «Дай мне динар!» — «Возьми эти два динара!» — воскликнул купец; и Мухаммед взял их и сказал ему: «Подай мне эту фарфоровую миску». И купец дал ему миску, и Мухаммед отправился к торговцу травами и взял у него унции две румского мукаркара и немного китайской кубебы, и корицы, и гвоздики, и кардамона, и имбиря, и белого перцу, и горную ящерицу и истолок все это и вскипятил в хорошем растительном масле. И еще он взял три унции крупинок ладана и с чашку чернушки и размочил, и сделал из всего этого тесто с румским пчелиным медом и, положив его в миску, вернулся к купцу и отдал ему миску.

«Вот чем можно замутить семя, — сказал он ему. — Тебе следует, после того как ты поешь мяса барашка и домашнего голубя, положив туда много горячительных приправ и пряностей, съесть этого теста на конце лопаточки, а потом поужинать и запить чистым разведенным сахаром».

И купец велел принести все это и отослал своей жене вместе с барашком и голубем, и сказал: «Приготовь это хорошенько и возьми замутитель семени и храни его у себя, пока он мне не понадобится и я его у тебя не потребую».

И жена купца сделала так, как он приказал ей, и поставила ему еду, и купец поел, а потом он потребовал ту миску и поел из нее, и ему понравилось, и он съел остаток, а затем он познал свою жену, и она зачала от него в ту ночь.

И над ней прошел первый месяц, и второй, и третий, и крови прекратились и перестали идти, и жена купца узнала, что она понесла, и дни ее прошли до конца, и ее схватили потуги, и поднялись крики, и повитухе пришлось потрудиться при родах.

И повитуха охраняла новорожденного именами Мухаммеда и Али и сказала: «Аллах велик!» —и пропела ему в уши азан (Азан — призыв к молитве у мусульман.), а потом она завернула младенца и передала его матери. И та дала ему грудь и стала его кормить, и младенец попил и насытился и заснул. И повитуха оставалась у них три дня, пока не сделали мамунию (Мамуния — пирог из сладкого теста.) и халву, и ее раздали на седьмой день. А потом рассыпали соль, и купец пришел и поздравил свою жену с благополучием и спросил ее: «Где залог Аллаху?» И она подала ему новорожденного редкой красоты — творение промыслителя вечносущего; и было ему семь дней, но тот, кто видел его, говорил, что ему год.

И купец посмотрел младенцу в лицо и увидел сияющий месяц (а у него были родинки на обеих щеках) и спросил свою жену: «Как ты его назвала?» А она ответила: «Будь это девочка, ее назвала бы я, но это сын, и никто не назовет его, кроме тебя». А люди в те времена давали своим детям имя по предзнаменованию.

И вот, когда они советовались об имени, кто-то сказал своему товарищу: «О господин мой, Ала-ад-дин», и купец сказал жене: «Назовем его Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат» (Абу-ш-Шамат — дословно: обладатель родинок.). И он назначил младенцу кормилиц и нянек, и младенец пил молоко два года, а потом его отняли от груди, и он стал расти и крепнуть и начал ходить по земле. А когда мальчик достиг семилетнего возраста, его отвели в подвал, боясь для него дурного глаза; и купец сказал: «Он не выйдет из подвала, пока у него не вырастет борода», и он назначил ему невольницу и раба, и невольница готовила ему стол, а раб носил ему пищу.

А потом купец справил обрезание мальчика и сделал великий пир, и после этого он позвал учителя, чтобы учить его, и тот учил мальчика письму и чтению корана и наукам, пока он не стал искусным и сведущим.

И случилось, что раб принес Ала-ад-дину в какой-то день скатерть с кушаньем и оставил подвал открытым, и тогда Ала-ад-дин вышел из подвала и вошел к своей матери (а у нее было собрание знатных женщин). И когда женщины разговаривали с его матерью, вдруг вошел к ним этот ребенок, подобный пьяному мамлюку из-за своей чрезмерной красоты. И, увидав его, женщины закрыли себе лица и сказали его матери: «Аллах да воздаст тебе, о такая-то! Как же ты приводишь к нам этого постороннего мамлюка? Разве ты не знаешь, что стыд — проявление веры?» — «Побойтесь Аллаха! — воскликнула мать мальчика. — Поистине, это мой ребенок и плод моей души. Это сын старшины купцов, Шамс-ад-дина, дитя кормилицы, украшенное ожерельем, вскормленное корочками и мякишем». — «Мы в жизни не видали у тебя ребенка», -сказали женщины. И мать Ала-ад-дина молвила: «Его отец побоялся для него дурного глаза и велел воспитывать его в подвале, под землей...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят первая ночь

Когда же настала двести пятьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что мать Ала-ад-дина сказала женщинам: «Его отец побоялся для него дурного глаза и велел воспитывать его в подвале под землей. Может быть, евнух оставил подвал открытым, и он вышел оттуда, — мы не хотели, чтобы он выходил из подвала, пока у него не вырастет борода».

И женщины поздравили мать Ала-ад-дина, а мальчик ушел от женщин во двор при доме, а потом поднялся в беседку и сел там.

И когда он сидел, вдруг пришли рабы с мулом его отца, и Ала-ад-дин спросил их: «Где был этот мул?» И рабы сказали: «Мы доставили на нем товары в лавку твоего отца (а он ехал верхом) и привели его». — «Каково ремесло моего отца?» — спросил Ала-ад-дин. «Твой отец — старшина купцов в земле египетской и султан оседлых арабов», — сказали ему.

И Ала-ад-дин вошел к своей матери и спросил ее: «О матушка, каково ремесло моего отца?» — «О дитя мое, — отвечала ему мать, — твой отец — купец, и он старшина купцов в земле египетской и султан оседлых арабов, и его невольники советуются с ним, когда продают, только о тех товарах, которые стоят самое меньшее тысячу динаров, а товары, которые стоят девятьсот динаров или меньше, — о них они с ним не советуются и продают их сами. И не приходит из чужих земель товаров, мало или много, которые не попадали бы в руки твоему отцу, и он распоряжается ими, как хочет; и не увязывают товаров, уходящих в чужие земли, которые не прошли бы через руки твоего отца. И Аллах великий дал твоему отцу, о дитя мое, большие деньги, которых не счесть». — «О матушка, — сказал Ала-ад-дин, — хвала Аллаху, что я сын султана оседлых арабов и что мой отец — старшина купцов! Но почему, о матушка, вы сажаете меня в подвал и оставляете там запертым?» — «О дитя мое, мы посадили тебя в подвал только из боязни людских глаз; ведь сглаз — это истина, и большинство жителей могил умерли от дурного глаза», — ответила ему мать.

И Ала-ад-дин сказал: «О матушка, а куда бежать от судьбы? Осторожность не помешает предопределенному, и от того, что написано, нет убежища. Тот, кто взял моего деда, не оставит и меня и моего отца: если он живет сегодня, то не будет жить завтра; и когда мой отец умрет и я приду и скажу: «Я — Ала-ад-дин, сын купца Шамс-ад-дина», — мне не поверит никто среди людей, и старики скажут: «Мы в жизни не видели у Шамс-ад-дина ни сына, ни дочери». И придут из казны и возьмут деньги отца. Да помилует Аллах того, кто сказал: «Умрет муж, и уйдут его деньги, и презреннейший из людей возьмет его женщин». А ты, о матушка, поговори с отцом, чтобы он взял меня с собой на рынок и открыл мне лавку: я буду сидеть там с товаром, и он научит меня продавать и покупать, брать и отдавать». И мать Ала-ад-дина сказала: «О дитя мое, когда твой отец приедет, я расскажу ему об этом».

И когда купец вернулся домой, он увидел, что его сын, Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, сидит подле своей матери, и спросил ее: «Почему ты вывела его из подвала?» И она сказала ему: «О сын моего дяди, я его не выводила, но слуги забыли запереть подвал и оставили его открытым. И я сидела (а у меня собрались знатные женщины), и вдруг он вошел к нам». И она рассказала мужу, что говорил его сын. И Шамс-ад-дин сказал ему: «О дитя мое, завтра, если захочет Аллах великий, я возьму тебя на рынок; но только, дитя мое, чтобы сидеть на рынках и в лавках, нужна пристойность и совершенство при всех обстоятельствах».

И Ала-ад-дин провел ночь, радуясь словам своего отца; а когда настало утро, Шамс-ад-дин сводил своего сына в баню и одел его в платье, стоящее больших денег, и после того как они позавтракали и выпили питье, он сел на своего мула и посадил сына на мула позади себя и отправился на рынок.

И люди на рынке увидели, что едет старшина купцов, а позади него ребенок мужского пола, подобный луне в четырнадцатую ночь, и кто-то сказал своему товарищу: «Посмотри на этого мальчика, который позади старшины купцов. Мы думали о нем благое, а он точно порей — сам седой, а сердце у него зеленое».

И шейх Мухаммед Симсим, начальник, прежде упомянутый, сказал купцам: «О купцы, мы больше не согласны, чтобы он был над нами старшим. Никогда!»

А обычно, когда старшина купцов приезжал из дому и садился в лавке, приходил начальник рынка и читал купцам фатиху (Фатиха («открывающая») — название первой главы корана, которую мусульмане читают перед началом всякого важного дела.), и они поднимались и шли к старшине купцов и читали фатиху и желали ему доброго утра, и затем каждый из них уходил к себе в лавку. Но в этот день, когда старшина купцов сел, как всегда, в своей лавке, купцы не пришли к нему согласно обычаю.

И он крикнул начальника и спросил его: «Отчего купцы не собираются, как обычно?» И начальник ответил: «Я не люблю доносить о смутах, но купцы сговорились отстранить тебя от должности старшины и не читать тебе фатиху». — «А какая тому причина?» — спросил Шамс-ад-дин. И начальник сказал: «Что это за мальчик сидит рядом с тобою, когда ты старик и глава купцов? Что этот ребенок — твой невольник или он в родстве с твоей женой? Я думаю, что ты его любишь и имеешь склонность к мальчику».

И Шамс-ад-дин закричал на него и сказал: «Молчи, да обезобразит Аллах тебя самого и твои свойства! Это мой сын». — «Мы в жизни не видели у тебя сына», — воскликнул Мухаммед Симсим. И купец сказал: «Когда ты принес мне замутитель семени, моя жена понесла и родила этого мальчика, но из боязни дурного глаза я воспитывал его в подвале, под землей, и мне хотелось, чтобы он не выходил из подвала, пока не сможет схватить рукою свою бороду. Но его мать нe согласилась, и он потребовал, чтобы я открыл ему лавку и положил там товары и научил его покупать и продавать».

И начальник пошел к купцам и осведомил их об истине в этом деле, и они все поднялись и вместе с начальником отправились к старшине купцов и, став перед ним, прочитали фатиху и поздравили его с этим мальчиком.

«Господь наш да сохранит корень и ветку, — сказали они, — но когда бедняку среди нас достается сын или дочка, он обязательно готовит для своих друзей блюдо каши и приглашает знакомых и родственников, а ты этого не сделал». — «Это вам с меня причитается, и встреча наша будет в саду», — отвечал купец...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят вторая ночь

Когда же настала двести пятьдесят вторая ночь, ее сестра Дуньязада сказала ей: «О сестрица, докончи нам твой рассказ, если ты бодрствуешь, а не спишь». И Шахразада ответила: «С любовью и охотой! Дошло до меня, о счастливый царь, что старшина купцов обещал купцам трапезу и сказал им: «Наша встреча будет в саду».

И когда наступило утро, он послал слугу в беседку и в дом, которые были в саду, и велел постлать там ковры и отправил припасы для стряпни: баранов, масла и прочее, что было нужно по обстоятельствам, и сделал два стола: стол в доме и стол в беседке.

И приготовился купец Шамс-ад-дин, и приготовился его сын Ала-ад-дин, и отец сказал ему: «О дитя мое, когда войдет человек седой, я его встречу и посажу его за стол, который в доме, а ты, дитя мое, когда увидишь, что входит безбородый мальчик, возьми его и приведи в беседку и посади за стол». — «Почему, о батюшка? — спросил Ала-ад-дин. — Отчего ты готовишь два стола: один для мужчин, а другой для мальчиков?» — «О дитя мое, безбородый стыдится есть около мужей», — ответил Шамс-ад-дин. И его сын одобрил это.

И когда купцы стали приходить, Шамс-ад-дин встречал мужчин и усаживал их в доме, а его сын Ала-ад-дин встречал мальчиков и усаживал их в беседке. А потом поставили кушанья и стали есть и пить, наслаждаться и радоваться, и пили напитки и зажигали куренья, и старики сидели и беседовали о науках и преданиях.

И был между ними один купец, по имени Махмуд аль-Бальхи, — мусульманин по внешности, маг втайне, который стремился к скверному и любил мальчиков. Он посмотрел в лицо Ала-ад-дину взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, и сатана украсил в его глазах лицо мальчугана жемчужиной, и купца охватила страсть, волненье и увлеченье, и любовь привязалась к его сердцу. (А этот купец, которого звали Махмуд аль-Бальхи, забирал ткани и товар у отца Ала-ад-дина.)

И Махмуд аль-Бальхи встал пройтись и свернул к мальчикам, и те поднялись к нему навстречу. А Ала-ад-дину не терпелось отлить воду, и он поднялся, чтобы исполнить нужду, и тогда купец Махмуд обернулся к мальчикам и сказал им: «Если вы уговорите Ала-ад-дина поехать со мной путешествовать, я дам каждому из вас платье, стоящее больших денег», — и потом он ушел от них в помещение мужчин. И пока мальчики сидели, вдруг вошел к ним Ала-ад-дин. И они поднялись ему навстречу и посадили между собою, на возвышенье, и один из мальчиков сказал своему товарищу: «О Сиди Хасан, расскажи мне, откуда пришли к тебе твои деньги, на которые ты торгуешь?»

И Хасан отвечал: «Когда я вырос и стал взрослым и достиг возраста мужей, я сказал своему отцу: «О батюшка, приготовь мне товаров»; и он мне ответил: «О дитя мое, у меня ничего нет, но пойди возьми денег у кого-нибудь из купцов и торгуй на них, и учись продавать и покупать, брать и давать».

И я отправился к одному из купцов и занял у него тысячу динаров и купил на них тканей и отправился с ними в Дамаск. И я нажил в два раза больше и забрал в Дамаске товаров и поехал с ними в Халеб, и продал их и получил свои деньги вдвойне, а потом я забрал товаров в Халебе и поехал в Багдад, и продал их и нажил вдвое больше, и до тех пор торговал, пока у меня не стало около десяти тысяч динаров денег».

И каждый из мальчиков говорил своему товарищу то же самое, пока не настала очередь и не пришлось говорить Ала-ад-дину Абу-ш-Шамату. И ему сказали: «А ты, о Сиди Ала-ад-дин?» И он ответил: «Меня воспитывали в подвале, под землей, и я вышел оттуда в эту пятницу, и я хожу в лавку и возвращаюсь домой». — «Ты привык сидеть дома и не знаешь сладости путешествия, и путешествовать надлежит лишь мужам», — сказали ему. И он ответил: «Мне не нужно путешествовать, и нет для меня цены в удовольствиях». И кто-то сказал своему товарищу: «Он точно рыба: когда расстанется с водой, то умирает».

«О Ала-ад-дин, — сказали ему, — гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы». И Ала-ад-дина охватил из-за этого гнев, и он ушел от мальчиков с плачущими глазами и опечаленной душой и, сев на своего мула, отправился домой.

И его мать увидела, что он в великом гневе, с плачущими глазами, и спросила: «Что ты плачешь, о дитя мое?» И Ала-ад-дин отвечал: «Все дети купцов поносили меня и говорили мне: «Гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы денег...».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят третья ночь

Когда же настала двести пятьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин сказал своей матери: «Все дети купцов поносили меня и говорили мне: «Гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы». — «О дитя мое, «— спросила его мать, — разве ты хочешь путешествовать?» И Ала-ад-дин отвечал: «Да!» И тогда она сказала: «А в какой город ты отправишься?» — «В город Багдад, — отвечал Ала-ад-дин. — Человек наживает там на том, что у него есть, вдвое больше».

И мать Ала-ад-дина сказала: «О дитя мое, у твоего отца денег много, а если он не соберет тебе товаров из своих денег, тогда я соберу тебе товары от себя». —- «Лучшее благо — благо немедленное, и если будет ваша милость, то теперь для нее время», — сказал Ала-ад-дин. И его мать призвала рабов и послала их к тем, кто увязывает ткани, и их увязали для Ала-ад-дина в десять тюков.

Вот что было с его матерью. Что же касается до его отца, то он огляделся и не нашел своего сына Ала-ад-дина в саду и спросил про него, и ему сказали, что Ала-ад-дин сел на мула и уехал домой.

И тогда купец сел и отправился за ним, а войдя в свое жилище, он увидал связанные тюки и спросил о них; и жена рассказала ему, что произошло у детей купцов с ее сыном Ала-ад-дином. «О дитя мое, — сказал купец, — да обманет Аллах пребывающего на чужбине! Сказал ведь посланник Аллаха, — да благословит его Аллах и да приветствует: «Счастье мужа в том, чтобы ему достался надел в его земле»; а древние говорили: «Оставь путешествие, будь оно даже на милю». Ты твердо решил путешествовать и не отступишься от этого?» — спросил он потом своего сына. И его сын ответил ему: «Я обязательно поеду в Багдад с товарами, а иначе я сниму с себя одежду и надену одежду дервишей и уйду странствовать по землям». — «Я не нуждаюсь и не терплю лишений, — наоборот, у меня много денег, — сказал его отец и показал ему все бывшее у него имущество, товары и ткани. — У меня есть для всякого города подходящие ткани и товары, — сказал он потом, и, между прочим, он показал ему сорок связанных тюков, и на каждом тюке было написано: «Цена этому тысяча динаров». — О дитя мое, — сказал он, — возьми эти сорок тюков и те десять, которые у твоей матери, и отправляйся, хранимый Аллахом великим; но только, дитя мое, я боюсь для тебя одной чащи на твоем пути, которая называется Чаща Львов, и одной долины также, называемой Долина Собак, - души погибают там без снисхождения». — «А почему, о батюшка?» — спросил Ала-ад-дин; и его отец ответил: «Из-за бедуина, преграждающего дороги, которого Зовут Аджлан». — «Мой удел — от Аллаха, и если есть у него для меня доля, меня не постигнет беда», — отвечал Ала-ад-дин.

А затем Ала-ад-дин с отцом сели и поехали на рынок вьючных животных; и вдруг один верблюжатник сошел со своего мула и поцеловал руку старшине купцов, говоря: «Клянусь Аллахом, давно, о господин мой, ты не нанимал нас для торговых дел». — «Для всякого времени своя власть и свои люди, — отвечал Шамс-ад-дин, — и Аллах да помилует того, кто сказал:

 Вот старец на земле повсюду бродит, 
 И вплоть до колеи его борода доходит. 

 Спросил я его: «Зачем ты так согнулся?» 
 И молвил он, ко мне направив руки: 

 «Я юность потерял свою во прахе 
 И вот согнулся, и ищу я юность».

А окончив эти стихи, он сказал: «О начальник, никто не хочет этого путешествия, кроме моего сына»; и верблюжатник ответил: «Аллах да сохранит его для тебя!»

А затем старшина купцов заключил союз между верблюжатником и своим сыном и сделал верблюжатника как бы отцом мальчика, и поручил ему заботиться о нем, и сказал: «Возьми эти сто динаров для твоих слуг».

И старшина купцов купил шестьдесят мулов, и светильник, и покрывало для Абд-аль-Кадира Гилянского (Абд-аль-Кадир Гилянский — средневековый проповедник и мистик. Покрывало предназначалось для возложения на его могилу в Багдаде.) и сказал Ала-ад-дину: «О сын мой, в мое отсутствие этот человек будет тебе отцом вместо меня, и во всем, что он тебе скажет, повинуйся ему».

И в этот вечер устроил чтение корана и праздник в честь шейха Абд-аль-Кадира Гилянского, а когда настало утро, старшина купцов дал своему сыну десять тысяч динаров и сказал ему: «Когда ты вступишь в Багдад и увидишь, что дела с тканями идут ходко, продавай их; если же увидишь, что дела с ними стоят на месте, расходуй эти деньги».

И потом нагрузили мулов, и распрощались друг с другом, и отправились в путь, и выехали из города.

А Махмуд аль-Бальхи тоже собрался ехать в сторону Багдада и вывез свои тюки и поставил шатры за городом и сказал себе: «Ты насладишься этим мальчиком только в уединении, так как там ни доносчик, ни соглядатай не смутят тебя».

А отцу мальчика причиталась с Махмуда аль-Бальхи тысяча динаров—остаток одной сделки, и Шамс-ад-дин отправился к нему и простился с ним и сказал: «Отдай Эту тысячу динаров моему сыну Ала-ад-дину». И он поручил Махмуду о нем заботиться и молвил: «Он будет тебе как сын».

И Ала-ад-дин встретился с Махмудом аль-Бальхи...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят четвертая ночь

Когда же настала двести пятьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин встретился с Махмудом аль-Бальхи и Махмуд аль-Бальхи поднялся и велел повару Ала-ад-дина ничего не стряпать и стал предлагать Ала-ад-дину и его людям кушанья и напитки, а потом они отправились в путь.

А у купца Махмуда аль-Бальхи было четыре дома: один в Каире, один в Дамаске, один в Халебе и один в Багдаде; и путники ехали по степям и пустыням, пока не приблизились к Дамаску.

И когда Махмуд-аль-Бальхи послал к Ала-ад-дину своего раба и тот увидел, что юноша сидит и читает, подошел и поцеловал ему руки. «Чего ты просишь?» — спросил Ала-ад-дин; и раб ответил: «Мой господин тебя приветствует и требует тебя на пир к себе в дом». — «Я посоветуюсь с моим отцом, начальником Кемаль-ад-дином, верблюжатником», — сказал Ала-ад-дин; и когда он посоветовался с ним, идти ли ему, верблюжатник сказал: «Не ходи!».

А потом они уехали из Дамаска и вступили в Халеб, и Махмуд аль-Бальхи устроил пир и послал просить Ала-ад-дина, но юноша посоветовался с начальником, и тот опять запретил ему.

И они выступили из Халеба и ехали, пока до Багдада не остался всего один переход, и Махмуд аль-Бальхи устроил пир и прислал просить Ала-ад-дина.

И юноша посоветовался с начальником, и тот снова запретил ему, но Ала-ад-дин воскликнул: «Я обязательно пойду!»

И он поднялся и, подвязав под платьем меч, пошел и пришел к Махмуду аль-Бальхи, и тот поднялся ему навстречу и приветствовал его.

И он велел подать великолепную скатерть, уставленную кушаньями, и они поели и попили и вымыли руки.

И Махмуд аль-Бальхи склонился к Ала-ад-дину, чтобы взять у него поцелуй, но Ала-ад-дин поймал поцелуй в руку и спросил: «Что ты хочешь делать?» — «Я тебя позвал, — ответил Махмуд, — и хочу сделать себе с тобой удовольствие в этом месте, и мы будем толковать слова сказавшего:

 Возможно ль, чтоб к нам пришел ты на миг столь краткий, 
 Что сжарить яйцо иль выдоить коз лишь хватит. 

 И с нами бы съел ты сколько найдется хлебца, 
 И взял бы себе ты денежек, сколько сможешь? 

 Тебе унести, что хочешь, с собой нетрудно, — 
 Ладонь, или горсть, иль полную даже руку».

И затем Махмуд аль-Бальхи хотел снасильничать над Ала-ад-дином, и Ала-ад-дин поднялся и обнажил меч и воскликнул: «Горе твоим сединам! Ты не боишься Аллаха, хоть и жестоко его наказанье! Да помилует Аллах того, кто сказал:

Храни седины твои от скверны, грязнящей их: 
Поистине, белое легко принимает грязь».

А произнеся этот стих, Ала-ад-дин сказал Махмуду аль-Бальхи: «Поистине, этот товар поручен Аллаху, и он не продается, и если бы я продавал этот товар другому за золото, я бы продал его тебе за серебро. Но, клянусь Аллахом, о скверный, я никогда больше не буду тебе товарищем!» Потом Ала-ад-дин вернулся к начальнику Кемаль-ад-дину и сказал ему: «Поистине, этот человек развратник, и я никогда больше не буду ему товарищем и не пойду с ним по одной дороге». — «О дитя мое, — отвечал Кемаль-ад-дин, — не говорил ли я тебе: не ходи к нему. Однако, дитя мое, если мы с ним расстанемся, нам грозит гибель; позволь же нам остаться в одном караване». — «Мне никак невозможно быть ему спутником в дороге», — сказал Ала-ад-дин, а затем он погрузил свои тюки и отправился дальше вместе с теми, кто был с ним.

И они ехали до тех пор, пока не спустились в долину; и Ала-ад-дин хотел там остановиться, но верблюжатник сказал: «Не останавливайтесь здесь! Продолжайте ехать и ускорьте ход: может быть, мы достигнем Багдада раньше, чем там запрут ворота. Ворота в Багдаде отпирают и запирают всегда по солнцу, — из боязни, что городом овладеют рафидиты (Рафидиты — одна из мусульманских сект, объединенных общим названием шиитов и враждебных представителям другого направления в исламе — суннитам. В средние века рас-нри между шиитами и суннитами нередко доходили до вооруженных столкновений.) и побросают богословские книги в Тигр». — «О батюшка, — ответил Ала-ад-дин, — я выехал и отправился с товаром в этот город не для торговли, а чтобы посмотреть чужие страны». — «О дитя мое, мы боимся для тебя и для твоих денег беды от кочевников», — сказал верблюжатник; и Ала-ад-дин воскликнул: «О человек, ты слуга или тебе служат? Я не войду в Багдад иначе как утром, чтобы багдадские юноши увидели мои товары и узнали меня». — «Делай, как хочешь, я тебя предупредил, и ты сам знаешь, в чем твое избавленье», — сказал начальник. И Ала-ад-дин велел складывать тюки с мулов, и тюки сложили, и поставили шатер, и все оставались на месте до полуночи.

И Ала-ад-дин вышел исполнить нужду и увидел, как что-то блестит вдали, и спросил верблюжатника: «О начальник, что это такое блестит?»

И начальник сел прямо и взглянул, и, всмотревшись как следует, увидел, что блестят зубцы копий и железо оружия и бедуинские мечи; и вдруг оказалось, что это арабы (Здесь и в дальнейшем под названием «арабы» подразумеваются бедуины-кочевники.) и начальника арабов зовут шейх Аджлан Абу-Наиб. И когда арабы приблизились к ним и увидели их тюки, они сказали друг другу: «Вот ночь добычи!»

И, услышав, что они говорят это, начальник Кемаль-ад-дин, верблюжатник, воскликнул: «Прочь, о ничтожнейший из арабов!» Но Абу-Наиб ударил его копьем в грудь, и оно вышло, блистая, из его спины.

И Кемаль-ад-дин упал у входа в палатку убитый; и тогда водонос воскликнул: «Прочь, о презреннейший из арабов!», но его ударили по руке мечом, который прошел, блистая, через его сухожилия, и водонос упал мертвый. И пока все это происходило, Ала-ад-дин стоял и смотрел.

А потом арабы повернулись и бросились на караван и перебили людей, не пощадив никого из отряда Ала-ад-дина, и взвалили тюки на спину мулов и уехали.

И Ала-ад-дин сказал себе: «Тебя убьет только твой мул и вот эта одежда», — и стал снимать с себя одежду и бросил ее на спину мула, пока на нем не остались рубаха и подштанники, и только.

И он повернулся ко входу в палатку и увидел перед собой пруд из крови, в котором струилась кровь убитых, и начал валяться в ней в рубахе и подштанниках, так что стал точно убитый, утопающий в крови.

Вот что было с Ала-ад-дином. Что же касается шейха арабов Аджлана, то он спросил у своих людей: «О арабы, этот караван идет из Каира или выходит из Багдада?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят пятая ночь

Когда же настала двести пятьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что бедуин спросил у своих людей: «О арабы, этот караван идет из Каира или выходит из Багдада!» И ему ответили: «Он идет из Каира в Багдад». — «Вернитесь к убитым, я думаю, что владелец каравана не умер», — сказал он; и арабы вернулись к убитым и снова стали бить мертвых мечами и копьями и дошли до Ала-ад-дина, который бросился на землю среди убитых. И дойдя до него, они сказали: «Ты притворился мертвым, но мы убьем тебя до конца», — и бедуин вынул копье и хотел вонзить его в грудь Ала-ад-дину. И тогда Ала-ад-дин воскликнул про себя: «Благослови, о Абд-аль-Кадир, о гилянец!»—и увидел руку, которая отвела копье от его груди к груди начальника Кемаль-ад-дина, верблюжатника, и бедуин ударил его копьем и не прикоснулся к Ала-ад-дину.

И потом они взвалили тюки на спину мулов и ушли, и Ала-ад-дин посмотрел и увидел, что птицы улетели со своей добычей. И он сел прямо и поднялся и побежал; и вдруг бедуин Абу-Наиб сказал своим товарищам: «О арабы, я вижу что-то вдали»; и один из бедуинов поднялся и увидел Ала-ад-дина, который убегал. «Тебе не поможет бегство, раз мы сзади тебя!» — воскликнул Аджлан и, ударив своего коня пяткой, поспешил за Ала-ад-дином.

А Ала-ад-дин увидал перед собой пруд с водой и рядом с ним водохранилище, и влез на решетку водохранилища, и растянулся, и притворился спящим, говоря про себя: «О благой покровитель, опусти твой покров, который не совлекается».

И бедуин остановился перед водохранилищем и, поднявшись на стременах, протянул руку, чтобы схватить Ала-ад-дина. И Ала-ад-дин воскликнул: «Благослови, о госпожа моя Нафиса (Нафиса — знаменитая мусульманская «святая».), вот время оказать помощь!» И вдруг бедуина ужалил в руку скорпион, и он закричал и воскликнул: «Ах, подойдите ко мне, о арабы, я ужален».

И бедуин сошел со спины коня, и его товарищи пришли к нему и опять посадили его на коня и спросили: «Что с тобой случилось?» И он отвечал: «Меня ужалил детеныш скорпиона»; и арабы увели караван и ушли.

Вот что было с ними. Что же касается Ала-ад-дина, то он продолжал лежать на решетке водохранилища, а что до купца Махмуда аль-Бальхи — то он велел грузить тюки и поехал, и ехал до тех пор, пока не достиг Чащи Львов. И он нашел всех слуг Ала-ад-дина убитыми и обрадовался этому и, спешившись, дошел до водохранилища и пруда. А мулу Махмуда аль-Бальхи хотелось пить, и он нагнулся, чтобы напиться из пруда, и увидел отражение Ала-ад-дина и шарахнулся от него. И Махмуд аль-Бальхи поднял глаза и увидел, что Ала-ад-дин лежит голый, в одной только рубашке и подштанниках. «Кто сделал с тобою такое дело и оставил тебя в наихудшем положении?» — спросил Махмуд. И Ала-ад-дин отвечал: «Кочевники». — «О дитя мое, — сказал Махмуд, — ты откупился мулами и имуществом. Утешься словами того, кто сказал:

 Когда голова мужей спасется от гибели. 
 То все их имущество — обрезок ногтей для них. 

Но спустись, о дитя мое, не бойся беды».

И Ала-ад-дин спустился с решетки водохранилища, и Махмуд посадил его на мула, и они ехали, пока не прибыли в город Багдад, в дом Махмуда аль-Бальхи. И Махмуд велел свести Ала-ад-дина в баню и сказал ему: «Деньги и тюки — выкуп за тебя, о дитя мое; и если ты будешь меня слушаться, я верну тебе твои деньги и тюки вдвойне».

А когда Ала-ад-дин вышел из бани, Махмуд отвел его в комнату, украшенную золотом, где было четыре портика, и велел принести скатерть, на которой стояли всякие кушанья. И они стали есть и пить, и Махмуд склонился к Ала-ад-дину, чтобы взять у него поцелуй, но Ала-ад-дин поймал поцелуй рукой и воскликнул: «Ты до сих пор следуешь насчет меня твоему заблуждению! Разве я не сказал тебе, что если бы я продавал этот товар другому за золото, я бы, наверное, продал его тебе за серебро?» — «Я даю тебе и товары, и мула, и одежду только ради такого случая, — отвечал Махмуд. — От страсти к тебе я в расстройстве, и от Аллаха дар того, кто сказал:

 Сказал со слов кого-то из старцев нам 
 Абу-Биляль, наставник, что Шарик сказал: 

 «Влюбленные не могут любовь свою 
 Лобзаньями насытить без близости».

«Это вещь невозможная, — сказал Ала-ад-дин. — Возьми твое платье и твоего мула и открой мне двери, чтобы я мог уйти».

И Махмуд открыл ему двери, и Ала-ад-дин вышел, и собаки лаяли ему вслед. И он пошел и шел в темноте, и вдруг увидал ворота мечети, и вошел в проход, ведший в мечеть, и укрылся там, — и вдруг видит: к нему приближается свет. И он всмотрелся и увидел два фонаря в руках рабов, предшествовавших двум купцам, один из которых был старик с красивым лицом, а другой — юноша. И Ала-ад-дин услышал, как юноша говорил старику: «Ради Аллаха, о дядюшка, возврати мне дочь моего дяди»; а старик отвечал ему: «Разве я тебя не удерживал много раз, а ты сделал развод своей священной книгой»(То есть: «Ты так же часто говоришь о разводе, как читаешь священную книгу» (коран).).

И старик взглянул направо и увидал юношу, подобного обрезку луны, и сказал ему: «Мир с тобою!» И Ала-ад-дин ответил на его приветствие, а старик спросил: «О мальчик, кто ты?» — «Я Ала-ад-дин, сын Шамс-ад-дина, старшины купцов в Каире, — отвечал юноша. — Я попросил у отца товаров, и он собрал мне пятьдесят тюков товаров и материй...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят шестая ночь

Когда же настала двести пятьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин сказал: «Мой отец собрал мне пятьдесят тюков товаров и тканей и дал мне десять тысяч динаров, и я отправился и ехал, пока не достиг Чащи Львов. И на меня напали кочевники и забрали мои деньги и тюки; и я вошел в этот город, не зная, где переночевать, и увидал это место и укрылся здесь». — «О дитя мое, — молвил старик, — что ты скажешь, если я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров». — «За что ты дашь мне это, о дядюшка?» — спросил Ала-ад-дин. И старик сказал: «Этот мальчик, который со мною, сын моего брата, и у его отца никого нет, кроме него, а у меня есть дочь, кроме которой у меня никого не было, и зовут ее Зубейда-лютнистка, и она красива и прелестна. Я выдал ее замуж за этого юношу, и он ее любит, но она ненавидит его, и однажды он не сдержал клятву, трижды поклявшись тройным разводом; и едва только его жена уверилась в этом, она покинула его. И он согнал ко мне всех людей, чтобы я вернул ему жену, и я сказал ему: «Это удастся только через заместителя»( Согласно мусульманскому праву, муж, который трижды произнес узаконенную формулу развода, может снова жениться на своей разведенной жене только в том случае, если она выйдет замуж за другого и вновь разведется, хотя бы на следующий день. Такой временный супруг называется «заместителем», он может не согласиться на развод.). И мы сговорились, что сделаем заместителем какого-нибудь чужеземца, чтобы никто не корил моего зятя этим делом, и раз ты чужеземец — ступай с нами. Мы напишем тебе договор с моей дочерью, и ты проведешь с ней сегодняшнюю ночь, а наутро разведешься с ней, и я дам тебе то, о чем говорил».

И Ала-ад-дин сказал про себя: «Клянусь Аллахом, провести ночь с невестой, в доме и на постели, мне лучше, чем ночевать в переулках и проходах!»—и отправился с ними к кади. И когда кади взглянул на Ала-ад-дина, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил отца девушки: «Что вы хотите?» — «Мы хотим сделать его заместителем этого юноши для моей дочери, — отвечал отец девушки, — и напишем на него обязательство дать в приданое десять тысяч динаров. И если он переночует с нею, а наутро разведется, мы дадим ему одежду в тысячу динаров, а если не разведется, пусть выкладывает десять тысяч динаров».

И они написали договор с таким условием, и отец девушки получил в этом расписку, а затем он взял Ала-ад-дина с собою и одел его в ту одежду, и они пошли с ним и пришли к дому девушки. И отец ее оставил Ала-ад-дина стоять у ворот дома и, войдя к своей дочери, сказал ей: «Возьми обязательство о твоем приданом — я написал тебе договор с красивым юношей по именя Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат; заботься же о нем наилучшим образом». И потом купец отдал ей расписку и ушел к себе домой.

Что же касается двоюродного брата девушки, то у него была управительница, которая заходила к Зубейде-лютнистке, дочери его дяди, и юноша оказывал ей милости.

«О матушка, — сказал он ей, — когда Зубейда, дочь моего дяди, увидит этого красивого юношу, она после уже не примет меня. Прошу тебя, сделай хитрость и удержи от него девушку». — «Клянусь твоей юностью, я не дам ему приблизиться к ней», — отвечала управительница, а затем она пришла к Ала-ад-дину и сказала ему: «О дитя мое, я тебе кое-что посоветую ради Аллаха великого; прими же мой совет. Я боюсь для тебя беды от этой девушки; оставь ее спать одну, не прикасайся к ней и не подходи к ней близко». — «А почему?» — спросил Ала-ад-дин. И управительница сказала: «У нее на всем теле проказа, и я боюсь, что она заразит твою прекрасную юность». — «Нет мне до нее нужды», — сказал Ала-ад-дин. А управительница отправилась к девушке и сказала ей то же самое, что сказала Ала-ад-дину. И девушка молвила: «Нет мне до него нужды! Я оставлю его спать одного, а наутро он уйдет своей дорогой».

Потом она позвала невольницу и сказала ей: «Возьми столик с кушаньем и подай его ему, пусть ужинает»; и невольница снесла Ала-ад-дину столик с кушаньем и поставила его перед ним, и Ала-ад-дин ел, пока не насытился, а потом он сел и, затянув красивый напев, начал читать суру Я-Син (Я - Син — название одной из глав корана.). И девушка прислушалась и нашла, что его напев похож на псалмы Давида, и сказала про себя: «Аллах огорчил эту старуху, которая сказала, что юноша болен проказой! У того, кто в таком положении, голос не такой. Эти слова — ложь на него».

И потом она взяла в руки лютню, сделанную в землях индийских, и, настроив струны, запела под нее прекрасным голосом, останавливающим птиц в глубине неба, и проговорила такие стихи:

 «Люблю газеленка я, чей темен и черен глаз; 
 Когда он появится, ветвь ивы завидует. 

 Меня отвергает он, другая с ним счастлива,— 
 То милость господняя: дает, кому хочет, он».

И Ала-ад-дин, услышав, что она проговорила такие слова, запел сам, когда закончил суру, и произнес такой стих:

 «Приветствую ту, чей стан одеждою служит ей, 
 И розы, в садах ланит привольно цветущие».

И девушка встала (а любовь ее к юноше сделалась сильнее) и подняла занавеску; и, увидав ее, Ала-ад-дин произнес такое двустишие:

«Являет луну и гнется она, как ива, 
 Газелью глядит, а дышит как будто амброй. 

 И мнится: горе любит мое сердце 
 И в час разлуки с ним соединится».

И потом она прошлась, тряся бедрами и изгибая бока — творенье того, чьи милости скрыты, и оба они посмотрели друг на друга взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов; и когда стрела ее взора утвердилась у него в сердце, он произнес такие стихи:

 «Увидев на небе луну, я вспомнил 
 Ту ночь, когда мы близки с нею были. 

 Мы оба видели луну, но глазом 
 Она моим, а я — ее глазами».

А когда она подошла к нему и между ними осталось лишь два шага, он произнес такие стихи:

 «Распустила три она локона из волос своих 
 Ночью темною — и четыре ночи явила нам. 

 И к луне на небе лицом она обратилася — 
 И явила мне две луны она одновременно».

И девушка приблизилась к Ала-ад-дину, и он сказал: «Отдались от меня, чтобы меня не заразить!» И тогда она открыла кисть своей руки, и кисть ее разделялась надвое и белела, как белое серебро. «Отойди от меня, чтобы меня не заразить, ты болен проказой», — сказала она. И Ала-ад-дин спросил ее: «Кто тебе рассказал, что у меня проказа?» — «Старуха мне рассказала», — ответила девушка. И Ала-ад-дин воскликнул: «И мне тоже старуха рассказывала, что ты поражена проказой!»

И они обнажили руки, и девушка увидала, что его тело — чистое серебро, и сжала его в объятиях, и он тоже прижал ее к груди, и они обняли друг друга. А потом девушка взяла Ала-ад-дина и легла на спину и развязала рубашку, и у Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он воскликнул: «На помощь, о шейх Закария, о отец жил!»

И он положил руки ей на бок и ввел жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошел через ворота победы), а потом он пошел на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвертого, и пятого дня, и увидел, что ковер пришелся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашел ее.

А когда настало утро, Ала-ад-дин сказал своей жене: «О радость незавершенная! Ворон схватил ее и улетел». — «Что значат эти слова?» — спросила она. И Ала-ад-дин сказал: «Госпожа, мне осталось сидеть с тобою только этот час». — «Кто это говорит?» — спросила она; и Ала-ад-дин ответил: «Твой отец взял с меня расписку на приданое за тебя, на десять тысяч динаров, и если я не верну их в сегодняшний день, меня запрут в доме кади, а у меня сейчас коротки руки даже для одной серебряной полушки из этих десяти тысяч динаров». — «О господин мой, власть мужа у тебя в руках или у них в руках?» — спросила Зубейда. «Она в моих руках, но у меня ничего нет», — отвечал Ала-ад-дин. И Зубейда сказала: «Это дело легкое, и не бойся ничего, а теперь возьми эти сто динаров; и если бы у меня было еще, я бы, право, дала тебе то, что ты хочешь, но мой отец из любви к своему племяннику перенес все свои деньги от меня в его дом, даже мои украшения он все забрал. А когда он пришлет к тебе завтра посланного от властей...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести пятьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что женщина говорила Ала-ад-дину: «А когда он пришлет к тебе завтра посланного от властей, и кади и мой отец скажут тебе: «Разводись!», спроси их: «Какое вероучение позволяет, чтобы я женился вечером и развелся утром?» А потом ты поцелуешь кади руку и дашь ему подарок, и каждому свидетелю ты также поцелуешь руку и дашь десять динаров, — и все они станут говорить за тебя. И когда тебя спросят: «Почему ты не разводишься и не берешь тысячу динаров, мула и одежду, как следует по условию, которое мы с тобою заключили?», ты скажи им: «Для меня каждый ее волосок стоит тысячи динаров, и я никогда не разведусь с нею и не возьму одежды и ничего другого». А если кади скажет тебе: «Давай приданое!», ты ответь: «Я сейчас в затруднении»; и тогда кади со свидетелями пожалеют тебя и дадут тебе на время отсрочку».

И пока они разговаривали, вдруг посланный от кади постучал в дверь, и Ала-ад-дин вышел к нему, и посланный сказал: «Поговори с эфенди (Эфенди — господин; в данном случае — титул главного судьи.) твой тесть тебя требует».

И Ала-ад-дин дал ему пять динаров и сказал: «О пристав, какой закон позволяет, чтобы я женился вечером и развелся утром?» — «По-нашему, это никак не допускается, — ответил пристав, — и если ты не знаешь закона, то я буду твоим поверенным». И они отправились в суд, и кади спросил Ала-ад-дина: «Почему ты не разводишься и не берешь того, что установлено по условию?» И Ала-ад-дин подошел к кади и поцеловал ему руку и, вложив в нее пятьдесят динаров, сказал: «О владыка наш, кади, какое учение позволяет, чтобы я женился вечером и развелся утром, против моей воли?» — «Развод по принуждению не допускается ни одним толком из толков мусульман», — отвечал кади. А отец женщины сказал: «Если ты не разведешься, давай приданое — пятьдесят тысяч динаров». — «Дайте мне отсрочку на три дня», — сказал Ала-ад-дин; а кади воскликнул: «Срока в три дня недостаточно! Он отсрочит тебе на десять дней!»

И они согласились на этом и обязали Ала-ад-дина через десять дней либо отдать приданое, либо развестись.

И он ушел от них с таким условием и взял мяса и рису, и топленого масла, и всего, что требовалось из съестного, и отправился домой и, войдя к женщине, рассказал ей обо всем, что с ним случилось. «От вечера до дня случаются чудеса, — сказала ему женщина, — и от; Аллаха дар того, кто сказал:

 Будь же кротким, когда испытан ты гневом, 
 Терпеливым — когда постигнет несчастье, 

 В наше время беременны ночи жизни 
 Тяжкой ношей, — они ведь рождают диво».

А потом она поднялась и приготовила еду и принесла скатерть, и они стали есть и пить, и наслаждаться, и веселиться; а после этого Ала-ад-дин попросил ее сыграть какую-нибудь музыку, и она взяла лютню и сыграла музыку, от которой развеселится каменная скала, и струны взывали в помещении: «О любимый», и женщина пела и заливалась.

И так они наслаждались, шутили и веселились и радовались, — и вдруг постучали в ворота.

И женщина сказала Ала-ад-дину: «Встань посмотри, кто у ворот»; и он пошел и открыл ворота и увидел, что перед ним стоят четыре дервиша. «Чего вы хотите?» — спросил он их; и дервиши сказали: «О господин, мы дервиши из чужих земель, и пища нашей души — музыка и нежные стихи. Мы хотим отдохнуть у тебя сегодня ночью, до утра, а потом пойдем своей дорогой, а тебе будет награда от Аллаха великого. Мы любим музыку, и среди нас нет никого, кто бы не знал наизусть касыд, стихов и строф». — «Я посоветуюсь», — сказал им Ала-ад-дин и вошел и осведомил женщину, и она сказала: «Открой им ворота!»

И Ала-ад-дин открыл дервишам ворота и привел их и посадил и сказал им: «Добро пожаловать!», а затем он принес еду; но они не стали есть и сказали: «О господин, наша пища — поминание Аллаха в сердцах и слушание певиц ушами, и от Аллаха дар того, кто сказал:

 Желаем мы одного: чтоб встретились мы с тобой, 
 А есть — то особенность, животным присущая. 

Мы слышали у тебя нежную музыку, а когда мы вошли, музыка прекратилась. О, если бы увидеть, кто та, что играла музыку: белая или черная невольница или же дочь родовитых?» — «Это моя жена, — ответил Ала-ад-дин и рассказал им обо всем, что с ним случилось, и сказал: — Мой тесть наложил на меня десять тысяч динаров ей в приданое, и мне дали десять дней отсрочки». — «Не печалься, — сказал один из дервишей, — и держи в мыслях только хорошее. Я шейх дервишской обители, и мне подчинены сорок дервишей, над которыми я властвую. Я соберу тебе от них десять тысяч динаров, и ты сполна выплатишь приданое, которое причитается с тебя твоему тестю. Но прикажи жене сыграть нам музыку, чтобы мы насладились и почувствовали бодрость, музыка для некоторых людей — пища, для некоторых — лекарство, а для некоторых — опахало».

А эти четыре дервиша были халиф Харун ар-Рашид, везирь Джафар аль-Бармак, Абу-Новас (аль-Хасан ибн Хани) (Абу-Новас —знаменитый арабский поэт, умерший в начале IX века.) и Масрур — палач мести; и проходили они мимо этого дома потому, что халиф почувствовал стеснение в груди и сказал своему везирю: «О везирь, мы хотим выйти и пройтись по городу, так как я чувствую стеснение в груди». И они надели одежду дервишей и вышли в город и проходили мимо этого дома, и, услышав музыку, захотели узнать истину об этом деле.

И гости Ала-ад-дина проводили ночь в радости и согласии, обмениваясь словами, пока не настало утро, и тогда халиф положил сто динаров под молитвенный коврик, и они попрощались с Ала-ад-дином и ушли своею дорогою.

И женщина подняла коврик и увидела под ним сто динаров и сказала своему мужу: «Возьми эти сто динаров, которые я нашла под ковриком, дервиши положили их, прежде чем уйти, и мы не знали об этом».

И Ала-ад-дин взял деньги и пошел на рынок и купил на них мяса, и рису, и топленого масла, и всего, что было нужно.

А на другой день он зажег свечи и сказал своей жене: «Дервиши-то не принесли десяти тысяч динаров, которые они мне обещали. Это просто нищие».

И пока они разговаривали, дервиши вдруг постучали в ворота. И жена Ала-ад-дина сказала: «Выйди, открой им», — и Ала-ад-дин открыл ворота и, когда они вошли, спросил: «Вы принесли десять тысяч динаров, которые вы мне обещали?» — «О, ничего из них не удалось достать, — отвечали дервиши, — но не бойся дурного: если захочет Аллах великий, мы сварим тебе завтра химический состав (Химический состав — то же, что у европейских алхимиков «философский камень».). Прикажи твоей жене дать нам послушать музыку, от которой ободрились бы наши сердца, так как мы любим музыку».

И Зубейда сыграла им на лютне музыку, от которой заплясала бы каменная скала, и они провели время в наслаждении, радости и веселье, рассказывая друг другу разные истории; и когда взошло утро и засияло светом и Заблистало, халиф положил под коврик сто динаров, а потом они простились с Ала-ад-дином и ушли своей дорогой.

И они продолжали ходить к нему таким образом в течение девяти вечеров, и каждый вечер халиф клал под коврик сто динаров. А когда подошел десятый вечер, они не пришли, и причиною их отсутствия было то, что халиф послал за одним большим купцом и сказал ему: «Приготовь мне пятьдесят тюков тканей, которые привозят из Каира...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных сказал тому купцу: «Приготовь мне пятьдесят тюков материй, которые приходят из Каира, и пусть цена каждого тюка будет тысяча динаров. Напиши на каждом тюке, сколько он стоит, и пришли мне абиссинского раба».

И купец доставил все, что халиф приказал ему, и потом халиф дал рабу таз и кувшин из золота, и путевые припасы, и пятьдесят тюков, и написал письмо от имени Шамс-ад-дина, старшины купцов в Каире, отца Ала-ад-дина, и сказал рабу: «Возьми эти тюки и то, что есть с ними, ступай в такой-то квартал, где дом старшины купцов, и спроси, где господин Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат; люди укажут тебе и квартал и его дом».

И раб взял тюки и то, что было с ними, как велел ему халиф, и отправился.

Вот что было с ним. Что же касается двоюродного брата женщины, то он отправился к ее отцу и сказал ему: «Идем сходим к Ала-ад-дину, чтобы развести с ним дочь моего дяди»; и они вышли и пошли с ним и отправились к Ала-ад-дину.

А достигнув его дома, они увидели пятьдесят мулов и на них пятьдесят тюков тканей, и раба, сидевшего на муле, и спросили его: «Чьи это тюки?» — «Моего господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, — ответил раб. — Его отец собрал для него товары и отправил его в город Багдад, и на него напали арабы и взяли его деньги и тюки, и весть об этом дошла до его отца, и он послал меня к нему с другими тюками вместо тех, и прислал ему со мною мула, на которого нагружены пятьдесят тысяч динаров, и узел с платьем, стоящим больших денег, и соболью шубу, и золотой таз и кувшин». — «Это мой зять, и я проведу тебя к его дому», — сказал отец девушки.

А Ала-ад-дин сидел в своем доме сильно озабоченный, и вдруг постучали в ворота. «О Зубейда, — сказал Ала-ад-дин, — Аллах лучше знает! Поистине, твой отец прислал ко мне посланца от кади или от вали». — «Выйди и посмотри, в чем дело», — сказала Зубейда. И Ала-ад-дин спустился и открыл ворота и увидел своего тестя — старшину купцов, отца Зубейды, и абиссинского раба с коричневым лицом, приятного видом, который сидел на муле.

И раб спешился и поцеловал ему руки, и Ала-ад-дин спросил его: «Что ты хочешь?» И раб сказал: «Я раб господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, сына Шамс-ад-дина, старшины купцов в земле египетской, и его отец послал меня к нему с этим поручением», — и он подал ему письмо; и Ала-ад-дин взял его и развернул, и увидел, что в нем написано:

 «О посланье, когда увидишь любимых,
 Поцелуй ты сапог и пол перед ними. 

 Дай отсрочку, не будь ты с ними поспешен, —
 Ведь и дух мой у них в руках и мой отдых.

После совершенного приветствия и привета и уважения от Шамс-ад-дина его сыну Абу-ш-Шамату. Знай, о дитя мое, что до меня дошла весть об убиении твоих людей и ограблении твоего имущества и поклажи, и я послал тебе вместо нее эти пятьдесят тюков египетских тканей, и одежду, и соболью шубу, и таз и кувшин из золота. Не бойся же беды! Деньги — выкуп за тебя, о дитя мое, и да не постигнет тебя печаль никогда. Твоей матери и родным живется хорошо, они здоровы и благополучны и приветствуют тебя многими приветами. И дошло до меня, о дитя мое, что тебя сделали заместителем у девушки Зубейды-лютнистки и наложили на тебя ей в приданое пятьдесят тысяч динаров. Эти деньги едут к тебе вместе с тюками и твоим рабом Селимом».

Окончив читать письмо, Ала-ад-дин принял тюки и, обратившись к своему тестю, сказал ему: «О мой тесть, возьми пятьдесят тысяч динаров — приданое за твою дочь Зубейду, и возьми также тюки и распоряжайся ими: прибыль будет твоя, а основные деньги верни мне». — «Нет, клянусь Аллахом, я ничего не возьму, а что до приданого твоей жены, то о нем сговорись с ней», — отвечал купец; и Ала-ад-дин поднялся, и они с тестем вошли в дом, после того как туда внесли поклажу.

И Зубейда спросила своего отца: «О батюшка, чьи это тюки?» И он отвечал ей: «Это тюки Ала-ад-дина, твоего мужа, их прислал ему его отец вместо тех тюков, которые забрали арабы, и он прислал ему пятьдесят тысяч динаров, и узел с платьем, и соболью шубу, и мула, и таз и кувшин из золота, а что касается приданого, то решать о нем предстоит тебе».

И Ала-ад-дин поднялся и, открыв сундук, дал Зубейде ее приданое; и тогда юноша, ее двоюродный брат, сказал: «О дядюшка, пусть Ала-ад-дин разведется с моей женой»; по ее отец ответил: «Это уже больше никак не удастся, раз власть мужа в его руках».

И юноша ушел огорченный и озабоченный, и слег у себя дома, больной, и было в этом исполнение его судьбы, и он умер.

Что же касается Ала-ад-дина, то, приняв тюки, он пошел на рынок и взял всего, что ему было нужно: кушаний, напитков и топленого масла, и устроил пир, как и всякий вечер, и сказал Зубейде: «Посмотри на этих лгунов дервишей: они обещали нам и нарушили обещание». — «Ты сын старшины купцов, и у тебя были коротки руки для серебряной полушки, так как же быть бедным дервишам?» — сказала Зубейда; и Ала-ад-дин воскликнул: «Аллах великий избавил нас от нужды в них, но я больше не открою им ворот, когда они придут к нам!» — «Почему? — сказала Зубейда. — Ведь благо пришло к нам после их прихода, и всякую ночь они клали нам под коврик сто динаров. Мы обязательно откроем им ворота, когда они придут».

И когда свет дня угас и пришла ночь, зажгли свечи, и Ала-ад-дин сказал: «О Зубейда, начни, сыграй нам музыку». И вдруг постучали в ворота. «Встань посмотри, кто у ворот», — сказала Зубейда; и Ала-ад-дин вышел и открыл ворота и увидел дервишей. «А, добро пожаловать, лжецы, входите!»—воскликнул он; и дервиши вошли с ним, и он посадил их и принес им скатерть с кушаньем, и они стали есть и пить, радоваться и веселиться.

А после этого они сказали ему: «О господин наш, наши сердца заняты тобою: что у тебя произошло с твоим тестем?» — «Аллах возместил нам превыше желания», — ответил Ала-ад-дин; и дервиши сказали: «Клянемся Аллахом, мы за тебя боялись».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят девятая ночь

Когда же настала двести пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дервиши сказали Ала-ад-дину: «Клянемся Аллахом, мы за тебя боялись, и нас удерживало лишь то, что у нас в руках не было денег». — «Ко мне пришла помощь от моего господа, и мой отец прислал мне пятьдесят тысяч динаров и пятьдесят тюков тканей, ценою каждый в тысячу динаров, и платье, и соболью шубу, и мула, и раба, и таз и кувшин из золота, и между мной и моим тестем наступил мир, и жена моя мне принадлежит по праву, и хвала Аллаху за все это», — ответил Ала-ад-дин.

А затем халиф поднялся, чтобы исполнить нужду, и везирь Джафар наклонился к Ала-ад-дину и сказал ему: «Соблюдай пристойность: ты находишься в присутствии повелителя правоверных». — «Что я сделал непристойного в присутствии повелителя правоверных и кто из вас повелитель правоверных?» — спросил Ала-ад-дин; и Джафар сказал: «Тот, кто разговаривал с тобой и поднялся, чтобы исполнить нужду, — повелитель правоверных, халиф Харун ар-Рашид, а я — везирь Джафар, а это — Масрур, палач мести, а это Абу-Новас аль-Хасан ибн Хани. Обдумай разумом, о Ала-ад-дин, и посмотри: на расстоянии скольких дней пути Каир от Багдада?» — «Сорока пяти дней», — ответил Ала-ад-дин; и Джафар сказал: «Твои тюки отняли у тебя только десять дней назад, так как же весть об этом достигла до твоего отца и он собрал тебе тюки, которые покрыли расстояние сорока пяти дней в эти десять дней?» — «О господин мой, откуда же это пришло ко мне?» — спросил Ала-ад-дин. «От халифа, повелителя правоверных, по причине его крайней любви к тебе», — ответил Джафар.

И пока они разговаривали, халиф вдруг вошел к ним. И Ала-ад дин поднялся и поцеловал перед ним землю и сказал: «Аллах да сохранит тебя, о повелитель правоверных, и да сделает вечной твою жизнь и да не лишит людей твоих милостей и благодеяний!» — «О Ала-ад-дин, —молвил халиф, — пусть Зубейда сыграет нам музыку ради сладости твоего благополучия». И Зубейда играла им на лютне музыку, чудеснейшую среди всего существующего, пока не возликовали каменные стены и не воззвали струны в комнате: «О любимый!»

И они провели ночь до утра в самом радостном состоянии, а когда наступило утро, халиф сказал Ала-ад-дину: «Завтра приходи в диван» (Слово «диван» — здесь употреблено в значении «собрание» (царедворцев султана); иногда этим словом обозначается место, где происходят подобные собрания.), и Ала-ад-дин ответил: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных, если захочет Аллах великий и ты будешь в добром здоровье!» Ала-ад-дин взял десять блюд и, положив на них великолепный подарок, пошел с ними на другой день в диван; и когда халиф сидел на престоле в диване, вдруг, вошел в двери дивана Ала-ад-дин, говоря такие стихи:

 «Приветствует пусть удача тебя в день всякий
 С почетом, хоть завистник недоволен, 

 И будут дни твои всегда пусть белы,
 А дни врагов твоих да будут черны».

«Добро пожаловать, о Ала-ад-дин», — сказал халиф; и Ала-ад-дин ответил: «О повелитель правоверных, пророк — да благословит его Аллах и да приветствует! — принимал подарки, и эти десять блюд с тем, что есть на них, — подарок тебе от меня». И халиф принял от него это и велел дать ему почетную одежду и сделал его старшиной купцов и посадил его в диване, и когда он там сидел, вдруг вошел его тесть, отец Зубейды.

И, увидев, что Ала-ад-дин сидит на его месте и на нем почетная одежда, он сказал повелителю правоверных:

«О царь времени, почему этот молодец сидит на моем месте?» — «Я назначил его старшиной купцов, — сказал халиф. — Должности жалуются на срок, а не навеки, и ты отстранен». — «От нас и к нам идет благо! — воскликнул отец Зубейды. — Прекрасно то, что ты сделал, о повелитель правоверных, и да поставит Аллах лучших из нас властителем наших дел. Сколько малых стало великими!» Потом халиф написал Ала-ад-дину грамоту и дал ее вали, и вали отдал грамоту факелоносцу, и тот возгласил в диване: «Нет старшины купцов, кроме Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата! Его слова должно слушать и хранить к нему почет, и ему подобает уважение и почтение и высокое место!»

А когда диван разошелся, вали пошел с глашатаем перед Ала-ад-дином, и глашатай кричал: «Нет старшины купцов, кроме господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата!». И они ходили с ним кругом по площадям Багдада, и глашатай кричал и говорил: «Нет старшины купцов, кроме господина Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата!»

А когда наступило утро, Ала-ад-дин открыл для раба лавку и посадил его в ней продавать и покупать, а что касается самого Ала-ад-дина, то он каждый день садился на коня и отправлялся в должность, в диван халифа...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот-шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин садился верхом и отправлялся в должность, в диван халифа.

И случилось однажды, что он сидел, как всегда, на своем месте, и когда он сидел, вдруг кто-то сказал халифу: «О повелитель правоверных, да живет твоя голова после такого-то твоего сотрапезника, — он преставился к милости Аллаха великего, а твоя жизнь да будет вечна». — «Где Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат?» — спросил халиф; и Ала-ад-дин предстал перед ним, и халиф, увидев Ала-ад-дина, наградил его великолепной одеждой, сделал его своим сотрапезником и предписал выдавать ему содержание в тысячу динаров каждый месяц, и Ала-ад-дин жил у халифа, разделяя его трапезы.

И случилось так, что в один из дней он сидел, как всегда, на своем месте, служа халифу, и вдруг вошел в диван эмир с мечом и щитом и сказал: «О повелитель правоверных, да живет твоя голова после главы шестидесяти («Глава шестидесяти» — военачальник, имевший свиту в шестьдесят всадников.),— он умер в сегодняшний день». .И халиф велел дать Ала-ад-дину почетную одежду и назначил его главой шестидесяти, на место умершего.

А у главы шестидесяти не было ни жены, ни сына, ни дочери, и Ала-ад-дин пошел и наложил руку на его имущество; и халиф сказал Ала-ад-дину: «Похорони его в земле и возьми все, что он оставил из денег, рабов, невольниц и слуг».

А затем халиф взмахнул платком, и диван разошелся, и Ала-ад-дин вышел, и у его стремени был начальник Ахмед-ад-Данаф — начальник правой стороны у халифа, со своими сорока приспешниками, а слева от Ала-ад-дина был Хасан Шуман, начальник левой стороны у халифа, со своими сорока приспешниками.

И Ала-ад-дин обернулся к Хасану Шуману и его людям и сказал: «Будьте ходатаями перед начальником Ахмедом-ад-Данафом, — может быть, он примет меня в сыновья по обету Аллаху». И начальник принял его и сказал: «Я и мои сорок приспешников будем ходить перед тобою в диван каждый день».

И Ала-ад-дин оставался на службе у халифа в течение нескольких дней, и в какой-то день случилось, что Ала-ад-дин вышел из дивана и пошел к себе домой, отпустив Ахмеда-ад-Данафа и тех, кто был с ними, идти своей дорогой. И он сел со своей женой Зубейдой-лютнисткой и зажег свечи, и после этого она поднялась, чтобы исполнить нужду, а Ала-ад-дин сидел на месте. И вдруг он услышал великий крик, и поспешно поднялся, чтобы посмотреть, кто это кричал, и увидел, что кричала его жена Зубейда-лютнистка и что она лежит на земле. И Ала-ад-дин положил руку ей на грудь, и оказалось, что она мертва.

А дом ее отца был перед домом Ала-ад-дина, и отец услышал ее крики и спросил: «В чем дело, господин мой Ала-ад-дин?» — «Да живет твоя голова, о батюшка, после твоей дочери Зубейды, — ответил Ала-ад-дин, — но уважение к мертвому, о батюшка, состоит в том, чтобы зарыть его».

И когда настало утро, Зубейду схоронили в земле, и Ала-ад-дин стал утешать ее отца, а отец утешал Ала-ад-дина.

Вот что было с Зубейдой-лютнисткой. Что же касается Ала-ад-дина, то он надел одежды печали и удалился из дивана, и глаза его стали плачущими, а сердце печальным.

И халиф спросил: «О везирь, по какой причине Ала-ад-дии удалился из дивана?» И везирь ответил: «О повелитель правоверных, он горюет по своей жене Зубейде и занят, принимая соболезнования». — «Нам следует выказать ему соболезнование», — сказал халиф везирю; и везирь ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И халиф с везирем и несколькими слугами вышли и сели верхом и отправились к дому Ала-ад-дина.

И Ала-ад-дин сидел и вдруг видит — халиф и везирь и те, кто был с ними, приближаются к нему. И он встал им навстречу и поцеловал землю перед халифом, и халиф сказал ему: «Да возместит тебе Аллах благом!» А Ала-ад-дин отвечал: «Да продлит Аллах для нас твою жизнь, о повелитель правоверных». — «О Ала-ад-дин, — спросил халиф, — почему ты удалился из дивана?»—«Из-за печали по моей жене Зубейде, о повелитель правоверных», — ответил Ала-ад-дин; и халиф сказал: «Прогони от души заботу. Твоя жена умерла по милости великого Аллаха, и печаль тебе ничем не поможет». — «О повелитель правоверных, я оставлю печаль по ней только тогда, когда умру и меня зароют возле нее», — сказал Ала-ад-дин; и халиф молвил: «Поистине, в Аллахе замена всему минувшему, и не освободят от смерти ни ухищрения, ни деньги! От Аллаха дар того, кто сказал:

 Ведь всех, кто женой рожден, хоть длительно счастье их,
 Когда-нибудь понесут на ложе горбатом. 

 И как веселиться тем и жить в наслаждении,
 Кому на ланиты прах и землю насыплют?» 

1

И халиф, кончив утешать Ала-ад-дина, наказал ему не удаляться из дивана и отправился в свое жилище, а Ала-ад-дин проспал ночь, а когда наступило утро, сел на коня и поехал в диван. И он вошел к халифу и поцеловал перед ним землю, и халиф пошевелился ради Ала-ад-дина на престоле и сказал ему: «Добро пожаловать! — и приветствовал его и посадил его на место и молвил: — О Ала-ад-дин, ты мой гость сегодня вечером».

И потом он пошел с ним к себе во дворец и, призвав одну невольницу по имени Кут-аль-Кулуб, сказал ей: «У Ала-ад-дина была жена по имени Зубейда, которая развлекала его в горе и заботе. Она умерла по милости великого Аллаха, и я хочу, чтобы ты сыграла ему музыку на лютне...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят первая ночь (не существует)

(В оригинале за ночью 260-й следует 262-я.)

Двести шестьдесят вторая ночь

Когда же настала двести шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал невольнице Кут-аль-Кулуб: «Я хочу, чтобы ты сыграла ему музыку на лютне, чудеснейшую среди всего существующего, и он бы утешился в заботе и печали».

И невольница начала и сыграла диковинную музыку; и халиф молвил: «Что скажешь, Ала-ад-дин, о голосе этой невольницы?» — «У Зубейды голос лучше, чем у нее, но она искусница в игре на лютне, так что из-за нее ликуют каменные скалы», — ответил Ала-ад-дин. И халиф спросил: «Она тебе нравится?» — «Нравится, о повелитель правоверных», — ответил Ала-ад-дин; и халиф воскликнул: «Клянусь жизнью моей головы и могилой моих дедов, она подарок тебе от меня — и она и ее невольницы».

И Ала-ад-дин подумал, что халиф шутит с ним, а наутро халиф вошел к своей невольнице Кут-аль-Кулуб и сказал ей: «Я подарил тебя Ала-ад-дину»; и она обрадовалась этому, так как видела Ала-ад-дина и полюбила его.

Потом халиф перешел из дворцового помещения в диван и, призвав носильщиков, сказал им: «Перенесите пожитки Кут-аль-Кулуб в дом Ала-ад-дина и посадите ее в носилки вместе с ее невольницами»; и они перевезли ее с невольницами и пожитками в дом Ала-ад-дина и привели ее во дворец, а халиф просидел в помещении суда до конца дня, и затем диван разошелся, и он ушел к себе во дворец.

Вот что было с халифом; что же касается Кут-аль-Кулуб, то, войдя во дворец Ала-ад-дина со своими невольницами (а их было сорок невольниц, кроме евнухов), она сказала двум евнухам: «Один из вас сядет на скамеечку справа от ворот, а другой сядет на скамеечку слева, и когда придет Ала-ад-дин, поцелуйте ему руки и скажите ему: «Наша госпожа, Кут-аль-Кулуб, просит тебя во дворец. Халиф подарил ее тебе вместе с ее невольницами».

И евнухи ответили: «Слушаем и повинуемся!»—и сделали так, как она им велела. И когда Ала-ад-дин пришел, он увидел двух евнухов халифа, которые сидели у ворот.

И он нашел это диковинным и сказал про себя: «Может быть, это не мой дом? А иначе в чем же дело?» И евнухи, увидав его, поднялись и поцеловали ему руки и сказали: «Мы люди халифа, невольники Кут-аль-Кулуб.

Она приветствует тебя и говорит тебе, что халиф подарил ее тебе вместе с ее невольницами. И она просит тебя к себе». — «Скажите ей: «Добро пожаловать тебе, но только, пока ты у него, он не войдет во дворец, в котором ты находишься, так как то, что принадлежит господину, не годится для слуг», — отвечал Ала-ад-дин, — и спросите ее: «Как велики были твои расходы у халифа каждый день».

И евнухи пошли к ней и спросили ее об этом, и она сказала: «Каждый день сто динаров». И Ала-ад-дин подумал про себя: «Не было мне нужды, чтобы халиф дарил мне Кут-аль-Кулуб и я тратил бы на нее такие деньги, но, однако, тут не ухитришься». И Кут-аль-Кулуб провела у него несколько дней, и он выдавал ей каждый день сто динаров. И в один из дней Ала-ад-дин не явился в диван, и халиф сказал: «О везирь Джафар, я подарил Кут-аль-Кулуб Ала-ад-дину лишь для того, чтобы она его утешала в потере жены; почему же он удалился от нас?» — «О по велитель правоверных, — отвечал везирь, — правду сказал сказавший: кто встретит любимых, забудет друзей». И халиф молвил: «Может быть, его отсутствию есть оправдание. Мы навестим его».

А за несколько дней до этого Ала-ад-дин сказал везирю: «Я пожаловался халифу, что чувствую печаль по моей жене Зубейде-лютнистке, и он подарил мне Кут-аль-Кулуб». — «Если бы халиф не любил тебя, он бы тебе ее не подарил, — сказал везирь. — А ты уже входил к ней, о Ала-ад-дин?» — «Нет, клянусь Аллахом, я еще не входил к ней», — ответил Ала-ад-дин; и везирь спросил: «Почему это?» А Ала-ад-дин молвил: «То, что годится господину, не годится для слуг».

Потом халиф и Джафар перерядились и пошли навестить Ала-ад-дина, и шли до тех пор, пока не пришли к нему.

И Ала-ад-дин узнал их и, поднявшись, поцеловал халифу руки; халиф, увидя его, обнаружил в нем признаки печали и сказал: «О Ала-ад-дин, какова причина печали, что охватила тебя? Разве ты еще не входил к Кут-аль-Кулуб?» — «О повелитель правоверных, — ответил Ала-ад-дин, — что годится господину, не годится для слуг, и я до сих пор не входил к пей и не отличаю в ней длины от ширины. Избавь же меня от нее!» — «Я желаю с ней повидаться и спросить ее о ее положении», — сказал халиф. И Ала-ад-дин ответил: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!» И халиф вошел к Кут-аль-Кулуб...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят третья ночь

Когда же настала двести шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф вошел к Кут-аль-Кулуб, и, увидав его, она поднялась и поцеловала перед ним землю. «Входил к тебе Ала-ад-дин?» — спросил ее халиф; и она ответила: «Нет, о повелитель правоверных. Я послала просить его, чтобы он вошел, но он не согласился».

И халиф велел ей возвратиться во дворец и сказал Ала-ад-дину: «Не удаляйся от нас!»

И потом халиф отправился к себе домой, а Ала-ад-дин проспал эту ночь, а утром он сел на коня и отправился в диван и занял место главы шестидесяти.

А халиф велел своему казначею выдать везирю Джа-фару десять тысяч динаров; и казначей дал ему это количество денег, и халиф сказал Джафару: «Поручаю тебе сходить на рынок невольниц и купить Ала-ад-дину невольницу на эти десять тысяч динаров». И Джафар последовал приказу халифа и вышел и, взяв с собою Ала-ад-дина, пошел с ним на рынок невольниц.

И случилось, что в этот день вали Багдада, назначенный халифом (а звали его эмир Халид), пошел на рынок, чтобы купить невольницу для своего сына, и причиной этого было вот что. У вали была жена по имени Хатун, и ему достался от нее сын, безобразный видом, которого звали Хабазлам Баззаза. И он достиг возраста двадцати лет и еще не умел ездить на коне, а его отец был смельчак, неприступный владыка, и ездил на конях, и погружался в море ночного боя.

И однажды ночью Хабазлам Баззаза спал и осквернился, и он рассказал об этом своей матери; и та обрадовалась и сообщила об этом его отцу и сказала: «Я хочу, чтобы мы его женили: он стал годен для брака». — «Он безобразен видом, дурно пахнет, грязен и дик, и его не примет пи одна женщина», — ответил отец Хабазлама; и мать его сказала: «Мы купим ему невольницу».

И по велению, предопределенному Аллахом великим, в тот день, когда пошли на рынок везирь и Ала-ад-дин, туда пошел и эмир Халид, вали, со своим сыном Хабазла-мом Баззазой; и когда они были на рынке, вдруг появилась с одним из посредников невольница — красивая, прелестная, стройная и соразмерная, и везирь сказал: «О посредник, предложи за нее тысячу динаров!»

И посредник прошел с нею мимо вали, и Хабазлам Баззаза посмотрел на нее взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, и любовь к ней овладела им. «О батюшка, — сказал он, — купи мне эту невольницу». И посредник стал зазывать, а вали спросил, как зовут девушку; и она отвечала: «Мое имя Ясмин». — «О дитя мое, — сказал ему отец, — если она тебе нравится, набавляй цену».— «О посредник, какова твоя цена?» — спросил он. «Тысяча динаров», — отвечал посредник. «С меня тысяча динаров и динар», — сказал юноша. А когда очередь дошла до Ала-ад-дина, тот предложил за девушку две тысячи, и всякий раз, как юноша, сын вали, набавлял цену на динар, Ала-ад-дин прибавлял тысячу динаров.

И сын вали рассердился и спросил: «О посредник, кто набавляет против меня цену за эту девушку?» И посредник ответил: «Везирь Джафар хочет купить ее для Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата».

И Ала-ад-дин предложил за невольницу десять тысяч динаров, и хозяин уступил ему девушку и получил за нее деньги; и Ала-ад-дин взял невольницу и сказал ей: «Я освобождаю тебя ради лика Аллаха великого», — и затем он написал свой брачный договор с нею и отправился домой.

И посредник вернулся с платой за посредничество, и сын вали позвал его и спросил: «Где невольница?» — «Ее купил Ала-ад-дин за десять тысяч динаров, и он освободил ее и написал свой договор с нею», — отвечал посредник. И юноша огорчился, и печаль его увеличилась, и он вернулся домой больным от любви к ней, и бросился на постель, и расстался с пищей, и его любовь и страсть усилились.

И, увидев, что он заболел, мать его спросила: «Сохрани тебя Аллах, о дитя мое, какова причина твоей болезни?» — «Купи мне Ясмин, о матушка», — ответил он; и его мать сказала: «Когда пройдет человек с цветами, я куплю тебе корзинку жасмину». — «Это не тот жасмин, который нюхают, это невольница по имени Ясмин, которую мне не купил отец!» — воскликнул юноша. И его мать спросила мужа: «Почему ты не купил ему эту невольницу?» — «Что годится господину, не годится для слуг. И у меня нет власти взять ее: ее купил не кто иной, как Ала-ад-дин, глава шестидесяти», — ответил вали.

И болезнь юноши усилилась, так что он перестал спать и расстался с пищей. И его мать повязалась повязками печали.

И когда она сидела в своем доме, горюя из-за сына, вдруг вошла к ней одна старуха, которую звали «мать Ахмед Камакима-вора». А этот вор просверлил средние стены, и карабкался на верхние стены, и похищал сурьму с глаз, и эти мерзкие качества были у него с самого начала; а потом его сделали начальником стражи, и он украл вещь и попался с нею, и вали напал на него и захватил его и доставил к халифу.

И халиф велел убить его на поляне крови, но Ахмед прибегнул к защите везиря (а ходатайство везиря перед халифом не отвергалось), и везирь заступился за него. И халиф спросил: «Как ты заступаешься за бедствие, которое вредит людям?» — «О повелитель правоверных,— сказал везирь,—заключи его в тюрьму. Тот, кто

построил тюрьму, был мудрец, так как тюрьма — могила для живых и радость для врагов».

И халиф велел наложить на Ахмеда цепи и написать на его цепях: «Навеки, до смерти, и он будет раскован лишь на скамье обмывальщика» (То есть скамье, на которой обмывают тела казненных.) и Ахмеда посадили, закованного, в тюрьму.

А его мать была вхожа в дом эмира Халида, вали, и заходила к своему сыну в тюрьму и говорила ему: «Не говорила ли я тебе: «Отступись от запретного!» А он отвечал ей: «Это предопределил мне Аллах, но когда ты, о матушка, пойдешь к жене вали, пусть она заступится за меня перед ним».

И когда старуха вошла к жене вали, она увидела, что та повязана повязками печали, и спросила: «О чем ты печалишься?» — «О гибели моего сына Хабазлама Баззазы», — ответила жена вали. «Сохрани Аллах твоего сына! А что с ним случилось?» — спросила старуха, и жена вали рассказала ей всю историю, и старуха спросила: «Что ты скажешь о том, кто сыграет шутку, в которой будет спасение увоего сына?» — «А что ты сделаешь?» — спросила жена вали; и старуха сказала: «У меня есть сын по имени Ахлгед Камаким-вор, и он сидит закованный в тюрьме, и на цепях у него написано: «Навеки, до смерти». Встань и надень лучшее, что у тебя есть, и украсься самыми лучшими украшениями, и встреть своего мужа весело и приветливо, а когда он потребует от тебя того, что требуют мужчины от женщин, откажи ему и не давай этого сделать и скажи: «О диво Аллаха! Когда мужчине есть нужда до жены, он пристает к ней, пока не удовлетворит нужду с нею, а когда жене что-нибудь нужно от мужа, он не исполняет этого». И муж спросит тебя: «А что тебе нужно?» И ты скажи: «Сначала поклянись мне»; и когда он тебе поклянется жизнью своей головы и Аллахом, скажи ему: «Поклянись разводом со мною», — и не соглашайся, пока он не поклянется тебе разводом; а когда он поклянется тебе разводом, скажи ему: «У тебя в тюрьме заключен один начальник по имени Ахмед Камаким, и у него есть бедная мать, и она упала передо мной ниц и направила меня к тебе и сказала: «Пусть вали заступится за него перед халифом, чтобы халиф простил его, и ему бы досталась награда».

И мать Хабазлама ответила ей: «Слушаю и повинуюсь!» И когда вали вошел к своей жене...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят четвертая ночь

Когда же настала двести шестьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда вали вошел к своей жене, она сказала ему все это, и он поклялся ей разводом, и тогда она позволила ему, и он провел подле нее ночь, а когда наступило утро, вали омылся и, совершив утреннюю молитву, пришел в тюрьму и сказал: «О Ахмед Камаким, о вор, раскаиваешься ли ты в том, что сделал?» — «Я раскаялся перед Аллахом и отступился и прошу сердцем и языком прощения у Аллаха», — ответил Ахмед. И вали выпустил его из тюрьмы и взял его с собой в диван, закованного в цепи.

И он подошел к халифу и поцеловал перед ним землю, и халиф спросил: «О эмир Халид, чего ты просишь?» И вали поставил Ахмеда Камакима, который шел в цепях, перед халифом, и халиф спросил: «О Камаким, ты до сих пор жив?» — «О повелитель правоверных, — ответил Ахмед, — жизнь несчастного медлительна»; и халиф молвил: «О эмир Халид, зачем ты его привел сюда?» — «У него бедная, одинокая мать, у которой никого нет, кроме него, — ответил эмир, — и она пала ниц перед твоим рабом, чтобы оп походатайствовал у тебя, о повелитель правоверных, и ты бы освободил от цепей ее сына. Он раскается в том, что было, и ты сделаешь его начальником стражи, как прежде». — «Ты раскаялся в том, что было?» — спросил халиф Ахмеда Камакима; и тот ответил: «Я раскаялся перед Аллахом, о повелитель правоверных»; и тогда халиф велел привести кузнеца и расковать цепи Ахмеда на скамье обмывальщика.

Он сделал Ахмеда начальником стражи и наказал ему хорошо вести себя и поступать прямо, и Ахмед поцеловал халифу руки и вышел с одеждой начальника стражи, и про него прокричали о том, что он начальник. И он пробыл некоторое время в своей должности, а потом его мать пришла к жене вали, и та сказала ей: «Слава Аллаху, который освободил твоего сына из тюрьмы здоровым и благополучным! Почему же ты не говоришь ему, чтобы он что-нибудь устроил и привел бы невольницу Ясмин к моему сыну Хабазламу Баззазе?» — «Я скажу ему», — ответила старуха и, уйдя от нее, пришла к своему сыну. И она нашла его пьяным и сказала: «О дитя мое, причина того, чтобы ты освободился из тюрьмы, только в жене вали, и она хочет от тебя, чтобы ты что-нибудь для нее устроил и убил бы Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата и привел бы невольницу Ясмин к ее сыну Хабазламу Баззазе». — «Это легче всего, что бывает, — ответил Ахмед. — Я обязательно устрою что-нибудь сегодня ночью».

А эта ночь была первой ночью месяца, и у халифа был обычай проводить ее подле госпожи Зубейды (Зубейда — одна из жен Харуна ар-Рашида.)

по случаю освобождения невольницы, или невольника, или чего-нибудь подобного этому, и еще у халифа был обычай снимать царское платье и оставлять четки и кортик и перстень власти и класть все это на престол в приемной комнате.

А у халифа был золотой светильник с тремя драгоценными камнями, нанизанными на золотую цепочку, и этот светильник был халифу дорог. И халиф поставил евнухов сторожить одежду и светильник и остальные вещи и во-шел в комнату госпожи Зубейды.

А Ахмед Камаким-вор выждал, пока пришла полночь, и засияла звезда Канопус, и твари заснули, и творец опустил на них покрывало, а затем он обнажил меч и взял его в правую руку, а в левую взял крюк и, подойдя к приемной комнате халифа, взял веревочную лестницу, закинул крюк на стену приемной комнаты, взобрался по лестнице на крышу, и поднял подъемную доску над комнатой, и спустился туда.

И он нашел евнухов спящими и, одурманив их, взял одежду халифа, четки, кортик, платок, перстень и светильник, на котором были камни, и вышел через то место, откуда вошел, и отправился к дому Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата. А Ала-ад-дин в эту ночь был занят свадьбою с девушкой, и он вошел к ней, и она ушла от него беременной.

И Ахмед Камаким-вор спустился в комнату Ала-ад-дина и, выломав мраморную доску в нижней части комнаты, выкопал под ней яму и положил туда часть вещей, а часть оставил у себя. Потом он заделал мраморную доску, как было, и вышел через то место, откуда вошел, говоря про себя: «Я сяду и напьюсь, и поставлю светильник перед собой, и буду пить чашу при его свете».

И потом он отправился домой, а когда наступило утро, халиф вошел в приемную комнату и увидел, что евнухи одурманены, и разбудил их и протянул руку, но не нашел ни одежды, ни перстня, ни четок, ни кортика, ни платка, ни светильника.

И халиф разгневался из-за этого великим гневом и надел одежду ярости (а это была красная одежда), и сел в диване; и везирь подошел и поцеловал перед ним землю и сказал: «Да избавит Аллах от зла повелителя правоверных!» И халиф воскликнул: «О везирь, зло велико».— «Что произошло?» — спросил везирь; и халиф рассказал ему обо всем, что случилось. И вдруг подъехал вали, и у его стремени был Ахмед Камаким-вор.

И вали нашел халифа в великом гневе, а халиф, увидев вали, спросил его: «О эмир Халид, как дела в Багдаде?» — «Все благополучно и безопасно», — отвечал вали. «Ты лжешь», — сказал халиф; и вали спросил: «Почему, о повелитель правоверных?» И халиф рассказал ему, что случилось, и молвил: «Ты обязан принести мне все это!» — «О повелитель правоверных, — сказал вали, — червяки в уксусе оттуда происходят и там остаются(Смысл этой поговорки: «За домашним вором не углядишь ».), и чужой никак не может забраться в это место». — «Если ты не принесешь мне эти вещи, я убью тебя», — сказал халиф; и вали молвил: «Прежде чем убивать меня, убей Ахмеда Камакима-вора, так как никто не знает воров и обманщиков, кроме начальника стражи».

И Ахмед Камаким поднялся и сказал халифу: «Заступись за меня перед вали, и я отвечаю тебе за того, кто украл, и буду выискивать его след, пока не узнаю, кто он. Но только дай мне двух судей и двух свидетелей: тот, кто сделал это дело, не боится ни тебя, ни вали, ни кого-нибудь другого». — «Тебе будет то, что ты просишь, — сказал халиф, — но только первый обыск будет в моем дворце, а потом во дворце везиря и во дворце главы шестидесяти». — «Ты прав, о повелитель правоверных, может быть окажется, что тот, кто сотворил эту проделку, воспитался во дворце повелителя правоверных или во дворце кого-нибудь из его приближенных», — сказал Ахмед Камаким. И халиф воскликнул: «Клянусь жизнью моей головы, всякий, у кого объявятся эти вещи, будет обязательно убит, хотя бы это был мой сын!»

И затем Ахмед Камаким взял то, что он хотел, и получил грамоту на право врываться в дома и обыскивать их.

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят пятая ночь

Когда же настала двести шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ахмед Камаким взял то, что он хотел, и получил фирман на право врываться в дома и обыскивать их. И он пошел, держа в руках трость, треть которой была из бронзы, треть из меди и треть из железа, и обыскал дворец халифа и дворец везиря Джафара и обходил дома царедворцев и привратников, пока не прошел мимо дома Ала-ад-дина Абу-ш-Ша-мата.

И, услышав шум перед домом, Ала-ад-дин поднялся от Ясмин, своей жены, и вышел, и, открыв ворота, увидел вали в большом смущении. «В чем дело, о эмир Халид?» — спросил он; вали рассказал ему все дело, и Ала-ад-дин сказал: «Входите в дом и обыщите его». Но вали воскликнул: «Прости, господин! Ты верный, и не бывать тому, чтобы верный оказался обманщиком». — «Обыскать мой дом необходимо», — сказал Ала-ад-дин. И вали вошел с судьями и свидетелями, и тогда Ахмед Камаким пошел в нижнюю часть комнаты и, подойдя к мраморной плите, под которой он зарыл вещи, нарочно опустил на плиту трость. И плита разбилась, и вдруг увидели, что под нею что-то светится, и начальник воскликнул: «Во имя Аллаха! Как захочет Аллах! По благословению нашего прихода, нам открылось сокровище. Вот я спущусь к этому кладу и посмотрю, что там есть».

И судья со свидетелями посмотрели в это место и нашли все вещи полностью и написали бумажку, в которой стояло, что они нашли вещи в доме Ала-ад-дина, и приложили к этой бумажке свою печать.

И Алааддина приказали схватить, и сняли у него с головы тюрбан, и все его имущество и достояние записали в опись, и Ахмед Камаким схватил невольницу Ясмин (а она была беременна от Ала-ад-дина) и отдал ее своей матери и сказал: «Передай ее Хатун, жене вали».

И старуха взяла Ясмин и привела ее к жене вали. И когда Хабазлам Баззаза увидел ее, к нему снова пришло Здоровье, и он в тот же час и минуту встал и сильно обрадовался.

И он приблизился к девушке, но она вытащила из-за пояса кинжал и сказала: «Отдались от меня, или я тебя убью и убью себя!»

И мать его Хатун воскликнула: «О распутница, дай моему сыну достигнуть с тобою желаемого!» А Ясмии сказала: «О сука, какое вероучение позволяет женщине выйти замуж за двоих и кто допустит собак войти в жилище львов?».

И страсть юноши еще увеличилась, и он так ослаб от любви и волнения, что расстался с едой и слег на подушки; и тогда жена вали сказала Ясмин: «О распутница, как это ты заставляешь меня печалиться о моем сыне? Тебя непременно надо помучить, а что до Ала-ад-дина, то его обязательно повесят». — «Я умру и буду любить его», — воскликнула невольница. И тогда жена вали сняла с нее бывшие на ней драгоценности и шелковые одежды и одела ее в парусиновые штаны и волосяную рубашку и поселила на кухне, сделав ее одной из девушек-прислужниц.

«В наказанье ты будешь колоть дрова, чистить овощи и подкладывать огонь под горшки», — сказала она; и Ясмин ответила: «Я согласна на всякую пытку и работу, но не согласна видеть твоего сына». И Аллах смягчил к ней сердца невольниц, и они стали исполнять за нее работу на кухне.

Вот что было с Ясмин. Что же касается Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, то его взяли с вещами халифа и повели, и вели до тех пор, пока не дошли с ним до дивана.

И халиф сидел на престоле и вдруг видит, что они ведут Ала-ад-дина, и с ним те вещи. «Где вы их нашли?» — спросил халиф; и ему сказали: «Посреди дома Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата».

И халиф пропитался гневом и взял вещи, но не нашел среди них светильника. И он спросил: «О Ала-ад-дин, где светильник?» И Ала-ад-дин отвечал: «Я не крал, и не знаю, и не видел, и нет у меня об этом сведений». И халиф воскликнул: «Как, обманщик, я приближаю тебя к себе, а ты меня от себя отдаляешь, и я тебе доверяю, а ты меня обманываешь»? И затем он велел его повесить.

И вали вышел, а глашатай кричал об Ала-ад-дине: «Вот возмездие, и наименьшее возмездие, тем, кто обманывает прямоидущих халифов!» И люди собрались около виселицы.

Вот что было с Ала-ад-дином. Что же касается Ахмеда-ад-Данафа, старшего над Ала-ад-дином, то он сидел со своими приспешниками в саду; и пока они сидели, наслаждаясь и радуясь, вдруг вошел к ним один человек — водонос из водоносов, которые в диване, и поцеловал Ахмеду-ад-Данафу руку и сказал: «О начальник Ахмед-ад-Данаф, ты сидишь и веселишься, а беда у тебя под ногами, но ты не знаешь, что произошло». — «В чем дело?» — спросил Ахмед-ад-Данаф; и водонос сказал: «Твоего сына по обету Аллаху, Ала-ад-дина, повели на виселицу». — «Какая будет у тебя хитрость, о Хасан Шуман?» — спросил Ахмед-ад-Данаф; и Хасан сказал: «Ала-ад-дин невиновен в этом деле, и это проделки какого-нибудь врага». — «Что, по-твоему, делать?» — спросил Ахмед-ад-Данаф. «Спасение его лежит на нас, если захочет владыка», — ответил Хасан; а затем Хасан Шуман пошел в тюрьму и сказал тюремщику: «Выдай нам кого-нибудь, кто заслуживает смерти». И тюремщик выдал ему одного человека, более всех тварей похожего на Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, и Хасан закрыл ему голову, и Ахмед-ад-Данаф повел его между собою и Али-Зейбаком, каирцем.

А Ала-ад-дина повели, чтобы повесить; и тут Ахмед-ад-Данаф подошел к палачу и наступил ногою ему на ногу, и палач сказал ему: «Дай мне место, чтобы я мог сделать свое дело!»; а Ахмед-ад-Данаф молвил: «О проклятый, возьми этого человека и повесь его вместо Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата: он несправедливо обижен, и мы выкупим Исмаила барашком» (Намек на библейский рассказ о принесении в жертву Авраамом своего сына Исаака. Этот рассказ имеется и в коране, но, по мусульманскому толкованию, в жертву был принесен но Исаак, а Исмаил, другой сын Авраама, которого отец «выкупил», зарезав барашка.).

И палач взял того человека и повесил его вместо Ала-ад-дина, а потом Ахмед-ад-Данаф и Али-Зейбак, каирец, взяли Ала-ад-дина и отвели в комнату Ахмеда-ад-Данафа.

И когда они вошли, Ала-ад-дин сказал: «Да воздаст тебе Аллах благом, о старший!» И Ахмед спросил его: «О Ала-ад-дин, что это за дело ты сделал?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят шестая ночь

Когда же настала двести шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ахмед-ад-Данаф спросил Ала-ад-дина: «Что это за дело ты сделал? Аллах да помилует сказавшего: того, кто тебе доверился, не обманывай, даже если ты обманщик. Халиф дал тебе у себя власть и назвал тебя верным и надежным, почему же ты поступаешь с ним так и берешь его вещи?» — «Клянусь величайшим именем Аллаха, о старший, — воскликнул Ала-ад-дин, — это не моя проделка, и я в ней неповинен и не знаю, кто это сделал!» — «Это дело сделал не кто иной, как явный враг, — сказал Ахмед-ад-Данаф, — и кто это сделал, тому воздастся за это. Но тебе, Ала-ад-дин, нельзя больше пребывать в Багдаде: с царями не враждуют, о дитя мое; и кого ищут цари — о, как долги для того тягостны!»—«Куда я пойду, о старший?» — спросил Ала-ад-дин; и Ахмед-ад-Данаф молвил: «Я доставлю тебя в аль-Искандарию (Аль-Искандария — арабское название города Александрии в Египте, наф убил их и, взяв мулов, сел на одного, и Ала-ад-дин тоже сел на мула.) — это город благословенный, и подступы к нему зеленые, и жизнь там приятная». И Ала-ад-дин отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о старший!» И тогда Ахмед-ад-Данаф сказал Хасану Шуману: «Будь настороже, и когда халиф спросит обо мне, скажи ему: он уехал объезжать земли».

После этого Ахмед взял Ала-ад-дина и вышел из Багдада, и они шли до тех пор, пока не достигли виноградников и садов. И они увидели двух евреев из откупщиков халифа, которые ехали верхом на мулах, и Ахмед-ад-Данаф сказал евреям: «Давайте плату за охрану». — «За что мы будем давать тебе плату?» — спросили евреи; и. Ахмед сказал: «Я сторож в этой долине». И каждый из евреев дал ему сто динаров, а после этого Ахмед-ад-да.

И они поехали в город Айяс (Айяс — в средние века город и порт в Киликии, на берегу Александретского залива.)и отвели мулов в хан и проспали там ночь, а когда настало утро, Ала-ад-дин продал своего мула и поручил мула Ахмеда-ад-Данафа привратнику; и они взошли на корабль в гавани Айяса и достигли аль-Искандарии.

И Ахмед-ад-Данаф с Ала-ад-дином вышли и пошли по рынку — и вдруг слышат: посредник предлагает лавку с комнатой внутри за девятьсот пятьдесят динаров.

«Даю тысячу», — сказал тогда Ала-ад-дин, и продавец уступил ему (а лавка принадлежала казне); и Ала-ад-дин получил ключи, и отпер лавку, и отпер комнату, и оказалось, что она устлана коврами и подушками, и он увидел там кладовую, где были паруса, мачты, канаты, сундуки и мешки, наполненные скорлупками и раковинами, стремена, топоры, дубины, ножи, ножницы и другие вещи, так как владелец лавки был старьевщиком.

И Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат сел в лавке, и Ахмед-ад-Данаф сказал ему: «О дитя мое, лавка и комната и то, что в ней есть, стали твоим достоянием. Сиди же в ней, покупай и продавай — и не сомневайся, ибо Аллах великий благословил торговлю».

И Ахмед-ад-Данаф оставался у Ала-ад-дина три дня, а на четвертый день он простился с ним и сказал: «Живи здесь, пока я съезжу и вернусь к тебе с вестью от халифа о пощаде и высмотрю, кто проделал с тобой такую штуку».

И потом Ахмед-ад-Данаф отправился в путь и, достигнув Айяса, взял своего мула из хана и поехал в Багдад. И он встретился там с Хасаном Шуманом и его приспешниками и сказал: «О Хасан, халиф спрашивал обо мне?» И Хасан отвечал: «Нет, и мысль о тебе не приходила ему на ум». И Ахмед-ад-Данаф остался служить халифу и стал разведывать новости. И он увидел, что халиф обратился в один из дней к везирю Джафару и сказал ему: «Посмотри, о везирь, какое дело сделал со мной Ала-ад-дин». И везирь ответил ему: «О повелитель правоверных, ты воздал ему за это повешением, и возмездие ему то, что его постигло». — «О везирь, я хочу выйти и посмотреть на него, повешенного», — сказал халиф; и везирь молвил: «Делай, что хочешь, о повелитель правоверных». И тогда халиф и с ним везирь Джафар пошли в сторону виселицы.

И халиф поднял глаза и увидел, что повешен не Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, верный, надежный.

«О везирь, это не Ала-ад-дин», — сказал он; и везирь спросил: «Как ты узнал, что это не он?» А халиф ответил: «Ала-ад-дин был короткий, а этот длинный». — «Повешенный удлиняется», — отвечал везирь; и халиф сказал: «Ала-ад-дин был белый, а у этого лицо черное». — «Разве не знаешь ты, о повелитель правоверных, что смерти присуща чернота?» — молвил везирь; и халиф приказал спустить повешенного с виселицы, и когда его спустили, оказалось, что у него на обеих пятках написаны имена двух старцев (То есть первых халифов — Абу-Бекра и Омара. Шииты, к которым принадлежал повешенный, считают их, а также третьего халифа, Османа, узурпаторами и поэтому часто пишут эти имена на пятках или подошве обуви, чтобы попирать их ногами. Сунниты, наоборот, признают первых трех халифов законными правителями.). «О везирь, — сказал халиф, — Ала-ад-дин был суннит, а этот рафидит». И везирь воскликнул: «Слава Аллаху, знающему сокровенное! Мы не знаем, Ала-ад-дин ли это, или кто другой». И халиф приказал зарыть повешенного, и его зарыли, и Ала-ад-дин стал забытым и забвенным. И вот то, что было с ним.

Что же касается Хабазлама Баззазы, сына вали, то его любовь и страсть продлились, и он умер, и его закопали и схоронили в земле. А что до невольницы Ясмин — то ее беременность пришла к концу, и ее схватили потуги, и она родила дитя мужского пола, подобное месяцу.

«Как ты его назовешь?» — спросили ее невольницы. И она отвечала: «Будь с его отцом все благополучно, он бы дал ему имя, а я назову его Асланом» (Аслан — по-турецки «лев».).

И потом она вскармливала его молоком два года подряд и отлучила его от груди, и мальчик стал ползать и ходить. И случилось так, что в один из дней его мать занялась работой на кухне, и мальчик пошел и увидел лестницу в комнату и поднялся по ней.

А эмир Халид сидел там, и он взял мальчика, и посадил его на колени, и прославил своего владыку за то, что он сотворил и создал в его образе, и он всмотрелся мальчику в лицо и увидел, что он больше всех тварей похож на Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата.

А потом мать мальчика, Ясмин, стала искать его, и она поднялась в комнату и увидела, что эмир Халид сидит там, а ребенок играет у него на коленях (а Аллах закинул любовь к мальчику в сердце эмира). И мальчик увидел свою мать и бросился к пей, но эмир Халид удержал его на коленях и сказал Ясмин: «Подойди, девушка!» И когда она подошла, спросил ее: «Этот мальчик чей сын?» И она ответила: «Это мой сын, плод моего сердца». — «А кто его отец?» — спросил вали. «Его отец — Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, а теперь он стал твоим сыном», — ответила Ясмин. «Ала-ад-дин был обманщик», — сказал вали; и Ясмин воскликнула: «Да сохранит его Аллах от обмана! Невозможно и не бывать тому, чтобы верный был обманщиком». — «Когда этот ребенок станет взрослым и вырастет и спросит тебя: «Кто мой отец?» — скажи ему: «Ты сын эмира Халида, вали, начальника стражи», — молвил эмир; и Ясмин ответила: «Слушаю и повинуюсь!»

А потом эмир Халид, вали, справил обрезание мальчика, и стал его воспитывать, и хорошо воспитал его. И он привел ему учителя чистописца, и тот научил его чистописанию и чтению, и мальчик прочитал коран в первый и второй раз и прочитал его полностью; и он называл эмира Халида: «батюшка».

И вали начал устраивать ристалища и собирал всадников и выезжал, чтобы учить мальчика способам боя, и показывал ему, в какие места бить копьем и мечом, пока Аслан не изучил до конца искусства ездить верхом и не обучился доблести, и не достиг возраста четырнадцати лет, и не дошел до степени эмира.

И случилось, что Аслан встретился в какой-то день с Ахмедом Камакимом-вором, и они стали друзьями, и мальчик проводил его в кабак; и вдруг Ахмед Камаким-вор вынул светильник с драгоценностями, который он взял из вещей халифа, и, поставив его перед собой, стал пить чашу при свете его, и напился. «О начальник, дай мне этот светильник», — сказал ему Аслан. «Я не могу тебе его дать»,— ответил Ахмед. И Аслан спросил: «Почему?» И Ахмед молвил: «Из-за него пропадали души». — «Чья душа из-за него пропала?» — спросил Аслан; и Ахмед сказал: «Был тут один, он приехал к нам сюда и сделался главой шестидесяти, и звали его Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, и он умер из-за этого светильника». — «А какова его история и по какой причине он умер?» — спросил Аслан; и Ахмед сказал: «У тебя был брат, по имени Хабазлам Баз-заза, и он достиг шестнадцати лет и стал годен для женитьбы и потребовал от отца, чтобы тот купил ему невольницу...»

И Ахмед рассказал Аслану всю историю с начала до конца и осведомил его о болезни Хабазлама Баззазы и о том, что, по несправедливости, случилось с Ала-ад-дином. И Аслан сказал про себя: «Может быть, эта девушка Ясмин — моя мать; а отец мой не кто иной, как Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат?»

И мальчик Аслан ушел от Ахмеда печальный и встретил начальника Ахмеда-ад-Данафа; и, увидав его, Ахмед-ад-Данаф воскликнул: «Слава тому, на кого нет похожего». — «О старший, чему ты удивляешься?» — спросил его Хасан Шуман; и Ахмед-ад-Дапаф ответил: «Наружности этого мальчика Аслана. Он больше всех тварей похож на Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата».

И Ахмед-ад-Данаф позвал: «Эй, Аслан!» И когда тот отозвался, спросил его: «Как зовут твою мать?» — «Ее зовут невольница Ясмин», — отвечал мальчик. И Ахмед-ад-Данаф воскликнул: «О Аслан, успокой твою душу и прохлади глаза! Никто тебе не отец, кроме Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата. Но пойди к твоей матери и спроси у нее про твоего отца». — «Слушаю и повинуюсь!» — ответил Аслан и пошел к своей матери и спросил ее; и она сказала: «Твой отец — эмир Халид»; а юноша воскликнул: «Никто мне не отец, кроме Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата!»

И мать Аслана заплакала и спросила: «Кто тебе рассказал об этом, дитя мое?» И Аслан отвечал: «Мне рассказал об этом начальник Ахмед-ад-Данаф». И тогда Ясмин поведала ему обо всем, что случилось, и сказала: «О дитя мое, истинное стало явным, и скрылось ложное. Знай, что твой отец — Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, но только воспитал тебя один лишь эмир Халид, и он сделал тебя своим сыном. О дитя мое, если ты встретишься с начальником Ахмедом-ад-Данафом, скажи ему: «О старший, прошу тебя ради Аллаха, отомсти вместо меня убийце моего отца Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата». И Аслан вышел от своей матери и пошел...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Аслан вышел от своей матери и пошел и, войдя к начальнику Ахмеду-ад-Данафу, поцеловал ему руку.

«Что тебе, о Аслан?» — спросил Ахмед-ад-Данаф. И Аслан сказал: «Я узнал и убедился, что мой отец — Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, и хочу, чтобы ты отомстил вместо меня его убийце». — «Кто убил твоего отца?» — спросил Ахмед-ад-Данаф. «Ахмед Камаким-вор», — ответил Аслан. «А кто тебя осведомил об этом деле?» — спросил Ахмед; и Аслан сказал: «Я увидел у него светильник с драгоценностями, который пропал в числе вещей халифа, и сказал ему: «Дай мне этот светильник»; но он не согласился и сказал: «Из-за этого светильника пропадали души», — и рассказал, что это он спустился и украл вещи и положил их в доме моего отца».

«Когда ты увидишь, что эмир Халид, вали, надевает одежду войны, — сказал Ахмед-ад-Данаф, скажи ему: «Одень меня так же». И когда ты выедешь вместе с ним и покажешь перед повелителем правоверных какой-нибудь диковинный способ боя и халиф скажет тебе: «Пожелай от меня чего-нибудь, о Аслан», — а ты скажи ему: «Я желаю, чтобы ты отомстил вместо меня за моего отца его убийце». И халиф тебе скажет: «Твой отец жив — это эмир Халид»; а ты скажи: «Мой отец Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, а эмиру Халиду я обязан только воспитанием». Расскажи ему все, что произошло у тебя с Ахмедом Камакимом-вором, и скажи: «О повелитель правоверных, вели его обыскать», — и я выну светильник у него из-за пазухи».

И Аслан сказал Ахмеду-ад-Данафу: «Слушаю и повинуюсь!» — и затем он ушел и увидел, что эмир Халид собирается выехать в диван халифа.

«Я хочу, чтобы ты одел меня в одежды войны, такие же, как у тебя, и взял меня с собой в диван халифа», —. сказал он. И эмир одел его и взял с собою в диван.

И халиф выехал с войсками за город и расставил шатры и палатки, и ряды выстроились, и выехали всадники с шаром и молотком, и когда какой-нибудь всадник ударял по шару молотком, другой всадник возвращал его к нему.

А среди войска был один лазутчик, которого подговорили убить халифа, и он взял шар и ударил по нему молотком, направив его в лицо халифу. И вдруг Аслан поймал шар вместо халифа и ударил им того, кто его бросил, и шар попал ему между плеч, и он упал на землю. И халиф воскликнул: «Да благословит тебя Аллах, о Аслан!»

А потом они сошли со спин коней и сели на седалища, и халиф велел привести того, кто ударил по шару, и, когда тот человек предстал пред ним, спросил его: «Кто подговорил тебя на это дело? Ты враг или любящий?» — «Я враг и задумал убить тебя», — ответил лазутчик; и халиф сказал: «Какова причина этого? Разве ты не мусульманин?» — «Нет, я рафидит», — ответил лазутчик. И халиф велел его убить и сказал Аслану: «Пожелай от меня чего-нибудь!» А Аслан сказал: «Я желаю, чтобы ты отомстил вместо меня убийце моего отца». — «Твой отец жив, и он стоит на ногах», — сказал халиф; и Аслан спросил: «Кто мой отец?» — «Эмир Халид, вали», — ответил халиф; и Аслан воскликнул: «О повелитель правоверных, он мой отец только по воспитанию, и никто мне не родитель, кроме Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата». — «Твой отец был обманщик», — сказал халиф. «О повелитель правоверных, — ответил Аслан, — не бывать тому, чтобы верный стал обманщиком. И в чем он тебя обманул?» — «Он украл мою одежду и то, что при ней было», — сказал халиф; и Аслан спросил: «О господин, когда ты лишился своей одежды и она вернулась к тебе, видел ли ты, что и светильник тоже к тебе возвратился?» — «Мы его не нашли», — ответил халиф; и Аслан молвил: «Я увидал светильник у Ахмеда Камакима-вора и попросил его у него, но он его мне не дал и сказал: «Из-за него пропадали души». И он поведал мне про болезнь Хабазлама Баззазы, сына эмира Халида, и про его любовь к невольнице Яс-мин, и про то, как он сам был освобожден от цепей, и рассказал мне, что это он украл одежду и светильник. И ты, о повелитель правоверных, отомсти вместо меня убийце моего отца».— «Схватите Ахмеда Камакима!» — сказал халиф. И когда его схватили, халиф спросил: «Где начальник Ахмед-ад-Данаф?» И тот явился, и халиф сказал ему: «Обыщи Камакима!» И Ахмед-ад-Данаф положил руку ему за пазуху и вынул оттуда светильник с драгоценностями.

И халиф воскликнул: «Подойди, обманщик! Откуда у тебя этот светильник?» — «Я купил его, о повелитель правоверных», — ответил Ахмед Камаким; и халиф спросил «Где ты его купил и кто мог обладать подобным ему, чтобы продать его тебе?»

И Ахмеда Камакима побили, и он сознался, что это он украл одежду и светильник, и халиф воскликнул: «Зачем ты сделал такое дело, обманщик, и погубил Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, когда он верный, надежный?»

Потом халиф приказал схватить Ахмеда Камакима и вали, и тот сказал: «О повелитель правоверных, я обижен! Ты приказал мне его повесить, и я не имел сведений об этой проделке. Это устроили старуха — мать Ахмеда Камакима — и моя жена, и я ничего не знал. Я под твоей защитой, о Аслан».

И Аслан заступился за него перед халифом; и потом повелитель правоверных спросил: «Что сделал Аллах с матерью этого мальчика?» И вали ответил: «Она у меня». — «Я приказываю тебе, — сказал халиф, — чтобы ты велел твоей жене одеть его мать в ее прежнюю одежду и украшения и вернуть ей положение госпожи. Сними печати с дома Ала-ад-дина и отдай сыну деньги и имущество его отца». И вали отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» — и вышел и отдал своей жене приказание, и та одела Ясмин в ее прежнюю одежду, и вали снял печати с дома Ала-ад-дина и передал Аслану ключи.

И потом халиф сказал: «Пожелай от меня чего-нибудь, о Аслан». И Аслан воскликнул: «Я желаю, чтобы ты соединил меня с отцом».

И халиф заплакал и сказал: «Самое вероятное, что твой отец и есть тот, кого повесили, и он умер. Но клянусь жизнью моих дедов, всякому, кто порадует меня вестью о том, что Ала-ад-дин еще в оковах жизни, я дам все, чего он попросит».

И Ахмед-ад-Данаф выступил вперед и поцеловал землю перед халифом и сказал: «Дай мне безопасность, о повелитель правоверных!» — «Ты в безопасности», — молвил халиф. И Ахмед-ад-Данаф сказал: «Я обрадую тебя вестью о том, что Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат здоров и пребывает в оковах жизни».— «Что это ты говоришь!» — воскликнул халиф. «Клянусь жизнью твоей головы, — отвечал Ахмед-ад-Даиаф, — мои слова истина! Я выкупил его другим человеком, который заслуживал смерти, и доставил в аль-Искандарию и открыл ему лавку старьевщика». — «Поручаю тебе привести его», — сказал халиф...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал Ахмеду-ад-Данафу: «Поручаю тебе привести его»; и Ахмед ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И халиф велел дать ему десять тысяч динаров, и Ахмед-ад-Данаф поехал, направляясь в аль-Искандарию.

Вот что было с Асланом. Что же касается его отца, Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата, то он продавал все, что было у него в лавке, и там осталось лишь немногое, и между прочим один мешок. И Ала-ад-дин развязал мешок, и оттуда выпал камень, наполняющий горсть, на золотой цепочке, и он был о пяти сторонах, на которых были написаны имена и талисманы, похожие на ползающих муравьев.

И Ала-ад-дин потер эти пять сторон, но никто ему не ответил, и он сказал про себя: «Может быть, этот камень простой оникс?» — и он повесил камень в лавке.

И вдруг прошел по дороге консул (Консулами в средние века на Ближнем Востоке называли не только представителей европейских держав, но и вообще всех богатых европейцев.) и поднял глаза и увидел, что висит этот камень. И он сел у лавки Ала-ад-дина и спросил его: «О господин, этот камень продается?» — «Все, что у меня есть, продается», — ответил Ала-ад-дин; и консул спросил: «Продашь ты мне его за восемьдесят тысяч динаров?» — «Аллах поможет!» — ответил Ала-ад-дин; и консул сказал: «Продашь ли ты его за сто тысяч динаров?» — «Я продам его тебе за сто тысяч динаров, плати деньги», — сказал Ала-ад-дин; и консул сказал: «Я не могу принести деньги с собой, когда в аль-Искандарии воры и стражники. Ты пойдешь со мной на корабль, и я дам тебе деньги, а также кипу ангорской шерсти, кипу атласа, кипу бархата и кипу сукна».

И Ала-ад-дин поднялся и запер лавку, вручив сначала консулу камень, и отдал ключи своему соседу и сказал: «Возьми эти ключи к себе на сохранение, а я пойду на корабль с этим консулом и принесу деньги за мой камень. А если я задержусь и к тебе приедет начальник Ахмед-ад-Данаф, который поселил меня в этом месте, отдай ему ключи и расскажи ему об этом». И затем Ала-ад-дин отправился с консулом на корабль, и консул, приведя его на корабль, поставил скамеечку, посадил на нее Ала-ад-дина и сказал: «Подайте деньги!» — и отдал ему плату и те пять кип, которые он ему обещал. «О господин, — сказал он ему, — прошу тебя, утешь меня, съев кусочек или выпив глоток воды». И Ала-ад-дин сказал: «Если у тебя есть вода, дай мне напиться». И консул велел принести питье, и вдруг в нем оказался дурман, и, выпив его, Ала-ад-дин опрокинулся на спину.

И тогда убрали сходни и опустили багры и распустили паруса, и ветер был им благоприятен, пока они не оказались посреди моря. И капитан велел поднять Ала-ад-дина из трюма, и его подняли и дали ему понюхать средство против дурмана, и Ала-ад-дин открыл глаза и спросил; «Где я?» — «Ты со мною, связанный и под моей охраной, и если бы ты тогда еще раз сказал: «Аллах поможет!», я бы, наверное, прибавил тебе», — ответил капитан.

И Ала-ад-дин спросил его: «Какое твое ремесло?» И капитан ответил: «Я капитан и хочу отвезти тебя к возлюбленной моего сердца».

И пока они разговаривали, вдруг появился корабль, где было сорок купцов из мусульман, и капитан направил к ним свой корабль и зацепил их корабль крючками и сошел на него со своими людьми, и они ограбили их корабль и забрали его и отправились с ним в город Геную.

И капитан, с которым был Ала-ад-дин, направился к воротам одного дворца, выходившим на море, и вдруг оттуда вышла девушка, закрывшаяся покрывалом, и спросила его: «Привез ли ты камень и его владельца?» — «Я привез их», — отвечал капитан. И девушка сказала: «Подай сюда камень». И капитан отдал ей камень, а потом он направился в гавань и выстрелил из пушек благополучия, и царь города узнал о прибытии этого капитана.

И он вышел к нему навстречу и спросил его: «Какова была твоя поездка?» — «Было очень хорошо, — отвечал капитан, — и мне достался корабль, где был сорок один купец из мусульман». — «Выведи их», — сказал царь; и капитан вывел купцов в цепях, и среди них был Ала-ад-дин. И царь с капитаном сели на коней и погнали купцов впереди себя, а прибыв в диван, они сели, и первого из купцов подвели к ним, и царь спросил: «Откуда ты, о мусульманин?» — «Из аль-Искандарии», — отвечал купец; и царь сказал: «Эй, палач, убей его!» И палач ударил его мечом и отрубил ему голову, и второму и третьему также, до конца всем сорока.

А Ала-ад-дин был последним из них, и он испил печаль по ним и сказал про себя: «Да помилует тебя Аллах, Ала-ад-дин, кончилась твоя жизнь». — «А ты из какой страны?» — спросил его царь, и Ала-ад-дин ответил: «Из аль-Искандарии»; и тогда царь сказал: «Эй, палач, отруби ему голову»; и палач поднял руку с мечом и хотел отрубить голову Ала-ад-дину, и вдруг какая-то старуха, величественная видом, выступила пред лицо царя, и царь поднялся из уважения к ней, а она сказала: «О царь, не говорила ли я тебе, чтобы, когда капитан привезет пленников, ты вспомнил о монастыре и подарил туда пленника или двух, чтобы прислуживать в церкви?» — «О матушка, — отвечал царь, — если бы ты пришла на минуту раньше! Но возьми этого пленника, который остался».

И старуха обернулась к Ала-ад-дину и сказала ему: «Будешь ли ты прислуживать в церкви, или я позволю царю убить тебя?» — «Я буду прислуживать в церкви», —

отвечал Ала-ад-дин, и старуха взяла его и, выйдя с ним из дивана, направилась в церковь.

«Какую я буду делать работу?» — спросил Ала-ад-дин; и старуха ответила: «Утром ты встанешь и возьмешь пять мулов и отправишься с ними в рощу, и нарубишь сухого дерева и наломаешь его и привезешь на монастырскую кухню, а после этого ты свернешь ковры и подметешь и вытрешь плиты и мраморный пол и положишь ковры обратно, как было. Ты возьмешь полардебба (Ардебб — мера емкости, приблизительно два гектолитра.) пшеницы и просеешь, и замесишь, и сделаешь из нее сухари для монастыря, и возьмешь меру чечевицы и просеешь ее, и смелешь на ручной мельнице, и сваришь, а потом наполнишь четыре водоема и будешь поливать из бочек, и наполнишь триста шестьдесят шесть мисок и размочишь в них сухари и польешь их чечевицей, и снесешь каждому монаху или патриарху его чашку...» — «Верни меня к царю, и пусть он меня убьет, — это мне легче, чем такая работа!» — воскликнул Ала-ад-дин; и старуха сказала: «Если ты будешь работать и исполнишь работу, возложенную на тебя, ты избавишься от смерти, а если не исполнишь, я дам царю убить тебя». И Ала-ад-дин остался сидеть, обремененный заботой.

А в церкви было десять увечных слепцов, и один из них сказал Ала-ад-дину: «Принеси мне горшок»; и Ала-ад-дин принес его горшок, и слепец наделал в него и сказал: «Выброси кал!» И Ала-ад-дин выбросил его, и старец воскликнул: «Да благословит тебя мессия, о служитель церкви!»

И вдруг старуха пришла и спросила: «Почему ты не исполнил работу в церкви?» И Ала-ад-дин сказал: «У меня сколько рук, чтобы я мог исполнить такую работу?» — «О безумный, — сказала старуха, — я привела тебя только для того, чтобы ты работал. О сын мой, — молвила она потом, — возьми эту палку (а палка была из меди, и на конце ее был крест) и выйди на площадь, и когда встретишь вали города, скажи ему: «Я призываю тебя послужить церкви ради господина нашего мессии», — и он не будет прекословить. И пусть возьмет пшеницу и просеет и провеет и замесит и испечет из нее сухари, а всякого, кто будет тебе прекословить, ты бей и не бойся никого». И Ала-ад-дин ответил: «Слушаю и повинуюсь!» — и сделал так, как она сказала, и так он принуждал работать даром и великих и малых семнадцать лет.

И однажды он сидел в церкви, и вдруг та старуха вошла к нему и сказала: «Уходи вон из монастыря». — «Куда я пойду?» — спросил Ала-ад-дин; и старуха сказала: «Переночуй эту ночь в кабаке или у кого-нибудь из твоих друзей». И Ала-ад-дин спросил ее: «Почему ты гонишь меня из церкви?» И старуха ответила: «Хусн Мариам, дочь царя Юханны, царя этого города, хочет посетить церковь, и не подобает, чтобы кто-нибудь сидел на ее пути».

И Ала-ад-дин послушался старуху и поднялся и показал ей, будто он уходит из церкви, а сам говорил про себя: «О, если бы увидеть, такая ли дочь царя, как наши женщины, или лучше их! Я не уйду, пока не посмотрю на нее». И он спрятался в одной комнате, где было окно, выходившее в церковь. И когда он смотрел в окно, вдруг пришла дочь царя, и Ала-ад-дин посмотрел на нее взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, так как он увидел, что она подобна луне, выглядывающей из-за облаков. И с царевной была женщина...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят девятая ночь

Когда же настала двести шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин посмотрел на дочь царя и увидел с ней женщину. И царевна говорила этой женщине: «Ты развеселила нас, о Зубейда». И Ала-ад-дин внимательно посмотрел на женщину и увидел, что это его жена, Зубейда-лютнистка, которая умерла. А потом дочь варя сказала Зубейде: «Сыграй нам на лютне»; и Зубейда ответила: «Я не сыграю тебе, пока ты не осуществишь мое желание и не исполнишь то, что ты мне обещала». — «А что я тебе обещала?» — спросила царевна; и Зубейда ответила: «Ты обещала мне свести меня с моим мужем, Ала-ад-дином Абу-ш-Шаматом, верным, надежным». — «О Зубейда, — сказала царевна, — успокой свою душу и прохлади глаза и сыграй нам ради сладости единения с мужем твоим Ала-ад-дином». И 3убейда спросила: «А где он?» И царевна молвила: «Он в этой комнате и слушает наши речи».

И Зубейда сыграла на лютне музыку, от которой запляшет каменная скала; и когда Ала-ад-дин услышал это, горести взволновались в нем, и он вышел из комнаты, ринулся к женщинам и схватил свою жену Зубейду-лютнистку в объятия.

И Зубейда узнала его, и они обнялись и упали на землю в обмороке, и царевна Хусн Мариам подошла к ним и брызнула на них розовой водой и привела их в чувство и воскликнула: «Аллах соединил вас!» — «Благодаря твоей любви, госпожа», — ответил Ала-ад-дин, и затем он обратился к своей жене Зубейде-лютнистке, и сказал ей: «Ты же умерла, о Зубейда, и мы зарыли тебя в могилу! Как же ты ожила и пришла сюда?» — «О господин, — отвечала Зубейда, — я не умерла, меня похитил злой дух из джиннов и прилетел со мной в это место, а та, которую вы похоронили, — джинния, принявшая мой образ и прикинувшаяся мертвой; и после того, как вы ее похоронили, она прошла сквозь могилу и вышла из нее и улетела служить своей госпоже Хусн Мариам, дочери царя.

А что до меня, то меня оглушило, и, открыв глаза, я увидела себя возле Хусн Мариам, дочери царя (а она — вот рта женщина), и спросила ее: «Зачем ты принесла меня сюда?» И она сказала: «Мне обещано, что я выйду Замуж за твоего мужа, Ала-ад-дина Абу-ш-Шамата. Примешь ли ты меня, о Зубейда, чтобы я была ему другой женой и чтобы мне была ночь и тебе была ночь?» И я отвечала ей: «Слушаю и повинуюсь, госпожа моя, но где же мой муж?» А она сказала: «У него на лбу написано то, что предопределил ему Аллах, и когда он исполнит то, что написано у него на лбу, он непременно прибудет в это место, а мы станем развлекаться в разлуке с ним песнями и игрой на инструментах, пока Аллах не соединит нас с ним». И я провела у нее все это время, пока Аллах не соединил меня с тобою в этой церкви».

И после этого Хусн Мариам обратилась к Ала-ад-дину и сказала: «О господин мой Ала-ад-дин, примешь ли ты меня, чтобы я была тебе женою, а ты мне мужем?» — «О госпожа, я мусульманин, а ты христианка, как же я на тебе женюсь?» — ответил Ала-ад-дин. И Хусн Мариам воскликнула: «Не бывать, ради Аллаха, чтобы я была неверной! Нет, я мусульманка и уже восемнадцать лет крепко держусь веры ислама, и я не причастна ни к какой вере, противной вере ислама». — «О госпожа, — сказал Ала-ад-дин, — я хочу отправиться в свои земли». — «О Ала-ад-дин, — отвечала царевна, — я видела, что у тебя на лбу написаны дела, которые ты должен исполнить, и ты достигнешь своей цели. Аллах да поздравит тебя, о Ала-ад-дин: у тебя появился сын по имени Аслан, который теперь сидит на твоем месте возле халифа, и достиг он возраста восемнадцати лет. Знай, что явной стала правда и сокрылось ложное, и господь наш поднял покровы с того, кто украл вещи халифа, — это Ахмед Камаким — вор и обманщик, и он теперь заточен в тюрьме и закован в цепи. Узнай, что это я послала тебе камень и положила его для тебя в мешок, который был в лавке, и это я прислала капитана, который привез тебя и камень. Знай, что этот капитан любит меня и привязан ко мне и требовал от меня близости, но я не соглашалась дать ему овладеть собою и сказала ему: «Я отдамся тебе во власть лишь тогда, когда ты привезешь мне камень и его обладателя». И я дала ему сто мешков денег и послала его в обличье купца, хотя он капитан, а когда тебя подвели для убийства, после того как убили сорок пленников, с которыми был и ты, я послала к тебе ту старуху». — «Да воздаст тебе Аллах за нас всяким благом, и прекрасно то, что ты сделала!» — воскликнул Ала-ад-дин.

А после этого Хусн Мариам снова приняла ислам с помощью Ала-ад-дина; и, узнав истинность ее слов, Ала-ад-дин сказал ей: «Расскажи мне, каково достоинство этого камня и откуда он». А Хусн Мариам сказала: «Этот камень — из сокровища, охраняемого талисманом, и в нем пять достоинств, которые будут нам полезны при нужде в свое время. Моя госпожа и бабка, мать моего отца, была колдуньей, разгадывавшей загадки и похищавшей то, что хранится в кладах, и к ней попал этот камень из одного клада. И когда я выросла и достигла возраста четырнадцати лет, я прочитала евангелие и другие книги и увидела имя Мухаммеда — да благословит его Аллах и да приветствует! — в четырех книгах: в торе, в евангелии, в псалмах и в аль-фуркане (Аль-фуркан — одно из обозначений корана.), и уверовала в Мухаммеда и стала мусульманкой, и убедилась разумом, что не должно поклоняться, поистине, никому, кроме Аллаха великого, и что господу людей не угодна никакая вера, кроме ислама. А моя бабушка, когда заболела, подарила мне этот камень и осведомила меня о том, какие в нем пять достоинств. И прежде чем моей госпоже и бабке умереть, мой отец сказал ей: «Погадай мне на доске с песком и посмотри, каков будет исход моего дела и что со мною случится». И она сказала ему: «Далекий (Слово «далекий» употреблено здесь для того, чтобы не нарывать имени царя и не сказать прямо, что он убит.) умрет, убитый пленным, который прибудет из аль-Искандарии». И мой отец поклялся, что убьет всякого пленника, который прибудет оттуда, и осведомил об этом капитана и сказал ему: «Непременно налетай на корабли мусульман и нападай на них, и всякого, кого ты увидишь из жителей аль-Искандарии, убивай или приводи ко мне». И капитан последовал приказанию царя и убил столько людей, сколько волос у него на голове.

И моя бабка умерла, и я выросла и погадала для себя на песке и задумала про себя кое-что и сказала: «Увидать бы, кто на мне женится!» И мне вышло, что на мне не женится никто, кроме одного человека по имени Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат, верный, надежный. И я подивилась этому и ждала, пока не пришла пора и я не встретилась с тобою».

Потом Ала-ад-дин женился на царевне и сказал ей: «Я хочу отправиться в свои земли»; и она ответила: «Если так, вставай, пойдем со мной!» — и она взяла Ала-ад-дина и спрятала его в одной из комнат дворца. А затем она вошла к своему отцу, и тот сказал ей: «О дочь моя, я сегодня очень удручен. Садись же, мы с тобой напьемся!»

И она села, а царь велел подать вина, и царевна стала наливать, и поила его, пока он не исчез из мира, а потом она положила ему в кубок дурмана, и царь выпил кубок и опрокинулся навзничь.

И тогда царевна пришла к Ала-ад-дину, вывела его из той комнаты и сказала: «Вставай, пойдем, твой противник лежит навзничь, делай же с ним, что захочешь, я напоила его и одурманила».

И Ала-ад-дин вошел и, увидев, что царь одурманен, крепко скрутил ему руки и заковал его, а потом он дал ему средство против дурмана, и царь очнулся...»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот семидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин дал царю, отцу Хусн Мариам, средство против дурмана, и тот очнулся и увидал Ала-ад-дина и свою дочь сидящими верхом у него на груди. «О дочь моя, почему ты делаешь со мною такие дела?» — сказал царь своей дочери; и она ответила: «Если я твоя дочь, то прими ислам. Я сделалась мусульманкой, и мне стала ясна истина, которой я придерживаюсь, и ложь, которой я сторонюсь. Я предала свой лик Аллаху, господу миров, и я не причастна ни к какой вере, противной вере ислама, ни в здешней жизни, ни в будущей. И если ты примешь ислам — в охоту и в удовольствие, а если нет — быть убитым тебе подобает более, чем жить».

И Ала-ад-дин тоже стал убеждать царя, но тот отказался и был непокорен, и тогда Ала-ад-дин вынул кинжал и перерезал царю горло от одной вены до другой вены. И он написал бумажку с изложением того, что было, и положил ее царю на лоб, а потом он взял то, что легко снести и дорого ценится, и они пошли из замка и отправились в церковь.

И царевна принесла камень и положила руку на ту сторону, где было вырезано ложе, и потерла ее, и вдруг ложе встало перед нею.

И царевна с Ала-ад-дином и с его женой Зубейдой-лютнисткой села на это ложе и воскликнула: «Заклинаю тебя теми именами, талисманами и волшебными знаками, что написаны на этом камне, поднимись с нами, о ложе!»

И ложе поднялось и полетело с ними до долины, где не было растительности; и тогда царевна подняла к небу остальные четыре стороны камня и повернула вниз ту сторону, где было написано «ложе», и ложе опустилось с ними на землю вниз.

И царевна повернула камень той стороной, где было нарисовано изображение шатра, и ударила по ней и сказала: «Пусть встанет в этой долине шатер!» И шатер встал перед ними, и они уселись в нем.

А это была долина пустынная, без всякой растительности и воды. И царевна обратила камень четырьмя сторонами к небу и воскликнула: «Во имя Аллаха, пусть вырастут здесь деревья и потечет возле них море!» И деревья тотчас же выросли и возле них потекло шумное море, где бьются волны. И путники омылись в нем и помолились и напились, а затем царевна обратила к небу три стороны камня, кроме той, на которой было изображение скатерти с кушаньями, и сказала: «Ради имени Аллаха, пусть накроется скатерть!» И вдруг появилась накрытая скатерть, где были всякие роскошные кушанья, и путники стали есть и пить и насладились и возликовали.

Вот что было с ними. Что ж касается сына царя, то он пришел разбудить отца и увидел, что тот убит. Он нашел бумажку, которую написал Ала-ад-дин, и прочитал ее и понял, что там было; а затем он стал искать свою сестру и не нашел ее. И он отправился к старухе в церковь и нашел ее и спросил про сестру; и старуха сказала: «Со вчерашнего дня я ее не видела».

И тогда царевич вернулся к войскам и воскликнул: «На коней, о владельцы их!» — и рассказал воинам о том, что случилось; и они сели на коней и ехали, пока не приблизились к тому шатру. И Хусн Мариам поднялась и увидела пыль, которая заслонила края земли, и после того, как пыль поднялась, улетела и рассеялась, вдруг появился брат царевны со своими воинами, и они кричали: «Куда ты направляешься, когда мы сзади вас?»

И женщина спросила Ала-ад-дина: «Насколько крепки твои ноги в боях?» И Ала-ад-дин ответил: «Как колышек в отрубях: я не умею биться и сражаться и не знаю мечей и копий».

И тогда Хусн Мариам вынула камень и потерла ту сторону, на которой был изображен конь и всадник, — и вдруг из пустыни появился всадник, и он до тех пор дрался с воинами и бил их мечом, пока не разбил их и не прогнал.

И после этого та женщина сказала Ала-ад-дину: «Поедешь ты в Каир или в аль-Искандарию?» Ала-ад-дин отвечал: «В аль-Искандарию». И тогда они сели на ложе, и женщина произнесла заклинания, и ложе прилетело с ними и в мгновение ока опустилось в аль-Искандарии.

И Ала-ад-дин привел женщин в пещеру и пошел в аль-Искандарию, и принес им одежду и надел ее на них, и отправился в ту лавку с комнатой; а потом он вышел, чтобы принести им обед, и вдруг видит: начальник Ахмед-ад-Данаф едет из Багдада.

И Ала-ад-дин увидал его на дороге и встретил его объятиями и приветствовал его и сказал: «Добро пожаловать!» А потом начальник Ахмед-ад-Данаф обрадовал его вестью о его сыне Аслане и рассказал ему, что тот достиг возраста двадцати лет.

И Ала-ад-дин поведал ему обо всем, что с ним случилось, от начала до конца, и взял его в лавку с комнатой; и Ахмед-ад-Данаф удивился всему этому до крайних пределов.

И они проспали эту ночь до утра, а утром Ала-ад-дин продал лавку и приложил плату за нее к тому, что у него было. А затем Ахмед-ад-Данаф рассказал Ала-ад-дину, что халиф его требует, и Ала-ад-дин сказал: «Я еду в Каир, чтобы пожелать мира моему отцу и матери и родным». И они все сели на ложе и отправились в Каир-счастливый.

Они спустились по Желтой улице, так как их дом находился в этом квартале, и постучали в ворота своего дома.

И мать Ала-ад-дина спросила: «Кто у ворот после утраты любимых?» И Ала-ад-дин ответил: «Я, Ала-ад-дин!» И его родные вышли и заключили его в объятия, а потом он ввел в дом свою жену и внес то, что с ним было, и после этого вошел сам вместе с Ахмедом-ад-Данафом.

И они отдыхали три дня, и затем Ала-ад-дин пожелал отправиться в Багдад, к отец его сказал ему: «Останься, сын мой, у меня!» Но Ала-ад-дин ответил: «Я не могу быть в разлуке с моим сыном Асланом».

И он взял отца и мать с собою, и они отправились в Багдад. И Ахмед-ад-Данаф вошел к халифу и обрадовал его вестью о прибытии Ала-ад-дина и рассказал ему его историю, и халиф вышел его встречать и взял с собой его сына Аслана.

И они встретили Ала-ад-дина объятиями, и халиф велел привести Ахмеда Камакима-вора, и его привели; и когда он предстал перед халифом, тот сказал: «О Ала-ад-дин, вот тебе твой противник!» И Ала-ад-дин вытащил меч и, ударив Ахмеда Камакима, отрубил ему голову.

И халиф устроил Ала-ад-дину великолепную свадьбу, после того как явились судьи и свидетели и был написан его договор с Хусн Мариам. И Ала-ад-дин вошел к ней и увидел, что она жемчужина, еще иесверленная.

А потом халиф сделал его сына Аслана главой шестидесяти и наградил их всех роскошными одеждами, и жили они блаженнейшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний».